– Я понял, – сказал он, – что они все равно придут ко мне, и решил сперва сам сходить к ним. Я стоял на улице. Я видел, что они с вами сделали.

Мистер Ньюмен ничем не показал, что слышал хоть что-нибудь из сказанного. Они молча шли по кварталу.

При дневном свете он попытался бы ускользнуть от Финкельштейна – даже сейчас, в ночной темноте, он покрывался пятнами от негодования от того, как тот пытался навязаться ему, в то время как было совершенно ясно, что он хотел остаться незамеченным.

И все же пока они шли по темной улице, мистер Ньюмен ощутил острое любопытство. Что же теперь хотел сказать ему мистер Финкельштейн? Против желания он потянулся к нему. Не то, чтобы он думал о себе, что попал в такое же положение, что и этот, неторопливо шагающий рядом с ним еврей, потому что сознательно он о себе такого не думал. Дело было только в том, что он видел, что тот обладает тайной, которая позволяла ему владеть собой и защищаться, в то время как он сам метался в смятении в поисках рецепта, при помощи которого мог бы снова вернуть себе чувство собственного достоинства.

Он глянул на выдающуюся вперед челюсть мистера Финкельштейна и на его нос картошкой. Мистер Финкельштейн повернулся к нему и, несколько смущаясь, заговорил.

– Причина, почему я сейчас остановил вас, состоит в следующем, – сказал он. Затем он посмотрел вниз на тротуар и подумал. – Прежде всего, я прошу понять меня, – вас я не собираюсь ни о чем просить. Я вышел, чтобы добыть информацию. Что должно произойти, то и произойдет, и я не могу это остановить. Каждый день я читаю по несколько газет. Самые разные, от коммунистических, до самых реакционных. Такой я человек, что не успокоюсь, пока сам не пойму что происходит. Этого я понять не могу.

Мистер Ньюмен понял, что он слушает. Потому что за низким голосом мистера Финкельштейна предательски выдавала свое присутствие дрожь. Это привлекло его. Интуиция подсказала ему, что он может это понять. Человек рядом с ним переживал сильное душевное волнение. Они продолжали идти. Этой ночью он хотел встретиться с чем-нибудь понятым. Он слушал низкий, нервный голос.

– На днях, – осторожно начал мистер Финкельштейн, – в магазин зашел незнакомый мне негр и спросил сигареты «Кэмэл». У меня не было «Кэмэла» и я сказал ему, что у меня их нет. – Для кого ты их бережешь, – сказал он, – для Гольдберга? Если бы мы были на улице, я бы ударил его ящиком. В подобные моменты, у меня возникают определенные чувства к таким людям. Они не часто ко мне заходят. Но я стараюсь о них не думать. Я говорю себе, – в конце концов, скольких негров я знаю? Лучше будет, если я скажу, что мне не нравится этот негр и тот. Но у меня нет никаких прав обвинять весь народ, потому что всего народа я не знаю, вы понимаете, о чем я? Если я никогда не видел калифорнийское мамонтовое дерево, какое право я имею говорить, что оно не так велико, как о нем говорят? Вы понимаете, о чем я? – Я не имею права.

Они пересекли улицу, и мистер Финкельштейн продолжил. – А не понимаю я вот что, – имейте в виду, я прошу у вас не об одолжении, а информацию. Понимаете?

– Да, – сказал мистер Ньюмен. Он понял, что тот все еще говорил с ним, как с членом Фронта. Это успокоило его, потому что он все еще опасался, что мистер Финкельштейн намеревался заключить его в объятия как брата. А теперь он обнаружил, что чувствовал себя с этим евреем вполне свободно, потому что тот вообще оказался ненавязчивым. – Я понимаю, о чем вы говорите, – сказал он.

– Чего я не понимаю, так это того, как так много людей могут так завестись по отношению к евреям, если во всем том зале не было хоть одного, кто знает – сам, лично – больше трех евреев, с которыми он мог бы разговаривать. Прежде чем вы ответите мне, я понимаю, как человек может ненавидеть целый народ, потому что сам бываю в подобной ситуации, когда забываюсь. Но я не понимаю, как они могут так завестись, чтобы в такую жару идти вечером на собрание для того, чтобы избавиться от евреев. Чувствовать, э-э… неприязнь это одно. Но доводить себя до такого состояния и вести себя таким образом… Этого я не понимаю. Как это можно объяснить?

Мистер Ньюмен переложил свернутый пиджак в другую руку. – Большинство из них не очень образованы, – рассудительно поднимая вверх брови, сказал он.

– Да, но там я видел и таких, которые выглядели более образованными, чем я. Если вы не обидитесь на мои слова, я думаю, что вы тоже человек образованный… – Он запнулся, а затем быстро сказал: – Мистер Ньюмен, я хочу обсудить все открыто. Не то, чтобы я просил у вас одолжения, просто как мужчина мужчине, я хочу понять. Если вы не возражаете, обсудите это со мной. Почему вы хотите, чтобы я убрался отсюда?

Он стал дышать тяжелее и начал сопеть.

– Ну, речь не идет именно о вас… – Теперь Ньюмен почувствовал смущение, потому что на прямой искренний вопрос Финкельштейна он почему-то не мог произнести честный ответ.

– Но речь идет именно обо мне, – сказал мистер Финкельштейн. – Если вы хотите чтобы отсюда убрались евреи, значит, вы хотите чтобы убрался я. Я что, делаю что-нибудь такое, что вам не нравится?

– Это не вопрос того, делаете ли вы что-нибудь такое, что мне не нравится.

– Да? Тогда чего же?

– На самом деле вы ведь не хотите этого знать?

– Почему же, разве вы не хотите мне это рассказать?

Теперь его ожесточенное упрямство сильно задело мистера Ньюмена за живое и, появившаяся было снисходительная улыбка, исчезла – выражение превосходства на его лице ушло перед возможностью унизить себя, оставив мистера Финкельштейна с представлением, что он так же глуп и нелогичен, как та толпа, которая только что выбросила его из зала.

– Я скажу вам, если вы хотите, чтобы я это сделал, – сказал он. –Существует много причин, почему люди не любят евреев. Например, у них нет принципов.

– Нет принципов.

– Да. В торговле можно обнаружить что они, например, мошенничают и обманывают. Это то, что люди…

– Дайте мне разобраться. Сейчас вы говорите обо мне?

– Ну, нет, не о вас, но… – его правая рука начала дрожать.

– Мистер Ньюмен, меня не интересуют другие люди. Я живу в этом квартале, – они уже приближались к его магазинчику, – и в этом квартале больше нет евреев, кроме меня и моей семьи. Я когда-нибудь обманул вас в торговле?

– Дело не в этом. Вы…

– Сэр, я прошу прощения. Вам не нужно объяснять мне, что некоторые евреи мошенничают в торговле. Об этом нет разговора. Лично я знаю совершенно точно, что телефонная компания взимает пять центов за звонок по городу, хотя может получить хорошую прибыль, взимая один цент. Это факт из официального обследования коммунальных услуг. Телефонная компания управляется и является собственностью не-евреев. Но когда я опускаю пятак, чтобы позвонить, я не злюсь на вас только потому, что вы не-еврей. И не-евреи по-прежнему обманывают меня. Мистер Ньюмен, я спрашиваю вас, почему вы хотите, чтобы я убрался отсюда.