— иного логического варианта попросту не существовало. Впрочем, они были недалеки от истины. О гибели же пары десятков дворян пока никто не знал. Позже, когда разберут завалы и извлекут из-под обломков тела, начнется разбирательство. Возможно даже, полетят чьи-то головы… очень надеюсь, что в их числе не будет моей…

Я махнул рукой, призывая к вниманию. Левый тут же взгромоздился на козлы кареты, ему было все равно, что о нем могут подумать окружающие — если кто-то начнет слишком громко выражать мнение, что, мол, не пристало дворянину самолично править экипажем, то слезет и башку свернет — были прецеденты. Правый лихо вскочил в седло, я сел в карету, и мы тронулись с места.

Девушка задремала, пока я был во дворце, но сейчас проснулась и уставилась на меня во все свои огромные глаза. Она все так же была одета в прозрачную ночную рубашку, но я сразу, после того, как мы выбрались из подземелья, укутал ее в собственную куртку, и Ребекка хотя бы не мерзла. Она сидела, поджав ноги, укрыв их под курткой, и молчала. Я тоже не знал, что сказать. Так мы и ехали в тишине, лишь крики снаружи время от времени заставляли нервно вздрагивать.

Париж бурлил. Толпы горожан собирались на перекрестках и громко обсуждали новости. Все уже знали и об атаке на тело мертвого короля и, разумеется, о взрыве во дворце. Карете приходилось двигаться крайне медленно. О том, чтобы прорываться сейчас сквозь толпу и речи идти не могло — народ был слишком возбужден и не знал, что и думать. Тут и до фронды недалеко, причем раньше времени лет на двадцать. Но парижане — люди вспыльчивые, да и сидеть на баррикадах, пить вино и кидаться камнями в солдат и стражников гораздо более интересное занятие, чем работать.

Левый осадил по спине хлыстом особо ретивого типа в красном колпаке, начавшего хватать лошадей под узды, но в ответ раздался такой недовольный гул со стороны прохожих, и кто-то даже начал весьма ощутимо раскачивать карету, что, дабы успокоить чернь, мне пришлось выглянуть и щедрым жестом бросить горсть серебра в толпу. От нас тут же отстали, и начали драться между собой за каждую монету. Мы же тем временем выбрались на более свободную от людей улицу и двинулись дальше.

У ворот дома дежурили мои люди, возглавляемые пикардийцем Мерентрином. Они уже успели вернуться и даже заняли оборону… так, на всякий случай. Ворота были заперты, из окон торчали дула мушкетов, слуги находились в доме, не высовываясь наружу.

Заметив карету, ворота лихо распахнули, нас пропустили внутрь, и тут же тяжелые железные резные створы вновь сошлись друг с другом. Нет, при желании ворваться в дом потенциальные враги могли, но это стоило бы им десяток-другой жизней… и тут уже поневоле нужно было задуматься, стоила ли игра свеч. Да и не было у меня сейчас врагов, обладавших волей, а главное — возможностями для нападения. Мы с де Бриенном на пару уничтожили, кажется, почти всех, кого только можно. А тех, кого не устранили физически, кинули за решетку или вынудили бежать из Парижа, а то и из Франции.

Я на руках занес Ребекку в дом. Навстречу выскочила взволнованная Лулу, но увидев, что происходит, возмущенно встряхнула головой и скрылась в дальних комнатах. Я же поднялся на второй этаж, ногой распахнул дверь в спальню и осторожно уложил девушку на кровать, а сам высунулся в коридор и крикнул слугам:

— Тащите ванну, горячей воды, подогретое вино, мясо и фрукты! Еще женское платье! Живо!

Через четверть часа все требуемое уже было в комнате. Лулу так больше и не показывалась. Нехорошо, конечно, с ней получилось, но ведьма прекрасно знала, кому отдано мое сердце. И многолетнее расставание с моей незнакомкой с портрета ничего не меняло. Значит, Луизе придется либо смириться с таким положением вещей, либо покинуть этот дом. В конце концов, пусть отправляется в замок Монро и поживет там.

В то, что Лулу попробует причинить какой-либо вред мне или Ребекке, я не верил. Подсыпать яд в еду для нее было бы легче легкого, обманутая женская гордость способна двигать горы, но в данном случае никто никого не обманывал. А для нашего сына Александра я и так сделал все возможное, а главное — признал его и вписал в завещание. Он растет обеспеченным мальчиком, и обещает стать блистательным дворянином.

Ребекку, казалось, оставили последние силы, и мне пришлось вновь поднять ее на руки и донести до большой деревянной ванны. Мое сердце сжималось от боли, когда я снял с нее ночную рубашку и увидел покрытое синяками тело, на котором, буквально, не оставалось живого места. Удивительно, как она еще могла держаться на ногах, пока мы пробирались по подземному туннелю. Но едва опустившись в теплую воду, девушка ожила, словно русалка, попавшая в родную стихию, и тихо попросила меня:

— Прошу, оставь меня одну…

Я беспрекословно подчинился и вышел, плотно заперев за собой дверь. Конечно, ей нужно немного оклематься после всего, что с ней случилось, расслабиться, отогреться, привести себя в порядок, насколько это возможно…

А после мы обязательно поговорим обо всем. И в этот раз ей придется рассказать, что с ней происходило эти годы, и чьи приказы она выполняла. Конечно, у меня были кое-какие соображения на этот счет, но я хотел услышать объяснения из ее уст.

Я спустился в общий зал, и Мерентрин, обедавший в этот момент, подскочил с лавки, держа кусок свиного окорока в руке, и бодро отрапортовал:

— Никаких происшествий, господин барон. В округе все относительно спокойно! Вот только горожане бузят… но отряд гвардейцев быстро наведет порядок на улицах!

Я кивнул, принимая информацию. Все происходит ровно так, как я и предполагал. Вот только отряда гвардейцев в ближайшие часы ожидать не стоило, не до того сейчас Ришелье.

В ту же минуту в дом забежал один из моих богатырей — совсем еще молодой, но крайне умелый фехтовальщик де Мот, вид у него был слегка изумленный.

Мерентрин, которого я временно назначил главным среди равных, строго взглянул на него и спросил:

— В чем дело, шевалье де Мот?

— Там у ворот человек… — юноша недоуменно пожал плечами. — Он хочет видеть господина барона!

— И где же он? — поинтересовался пикардиец.

— Все там же у ворот, ожидает. Приказ был никого не впускать.

Я кивнул, подтверждая. Но это не объясняло его удивление, и теперь спросил