— Эх, Екатерина Михайловна, вам не тут этих охломонов, а детишек в самой лучшей школе всем этим премудростям надо учить.

Ответить она не сумела, так как на школьном крыльце уже слышались голоса «академиков», а затем её вызвали к начмеду.

Пленному немцу дали ватник и заперли в землянке, выполнявшей функции импровизированной гауптвахты. Караульный только ругался: уже давно никаких взысканий, требующих содержания своих под стражей, не было, так вот — фрица притащили, который ни бельмеса по-русски не понимает. Да и местные про это прознали, устроили самовольный митинг во главе с председателем колхоза и парторгом, требуя выдать его им на растерзание. В своей душе солдат им был готов потворствовать — так быстрее с этого малопочётного поста слинять получится, но приказ есть приказ. Сельских жителей пришлось успокаивать самому комполка, тогда же у кого-то возникла идея показать завтра перед допросом пленному последствия «подвигов» гитлеровцев. Это предложение одобрили и крестьяне, и красноармейцы, и командиры.

Утром унтер-офицера вывели под конвоем на улицу. Подполковники Медведев и Сабурин в бекешах и ушанках смотрели на то, как красноармеец Полухин, вновь во франтоватой шинели и начищенных сапогах, с ППД в руках короткими отрывистыми фразами по-немецки говорил, куда ему идти. Перед домом, где располагались штаб полка и правление колхоза, собралась большая толпа и военных, и сельчан. Немца заставили пройти перед каждым мирным жителем, который так или иначе пострадал от гитлеровцев. Красноармеец Чистякова, с ледяным выражением своего лица и таким же ледяным голосом, говорила ему на гораздо лучшем, чем у Саши, немецком, про судьбу их погибших или пропавших без вести родных. Верхом этого полустихийного обвинительного акта был показ унтер-офицеру сгорбленной горем старой крестьянки в чёрном, у которой пару недель назад немецкий лётчик убил дочь и пятилетнего внука. Та только и смогла выговорить вся в слезах: «Проклинаю вас всех, убийц окаянных, проклинаю!» Тут даже Катя не смогла остаться бесстрастной и осеклась на слове «verdamme». От себя она тоже добавила про свою школьную подругу. Указав рукой на Сашу, девушка с горечью в голосе перечислила ещё одно преступление гитлеровцев, убивших мать её парня. Тут немец понял, почему у взявшего его в плен солдата столько ненависти во взгляде, которой не было у французских или британских пехотинцев, с которыми он сходился ранее в ближнем бою под Дюнкерком, откуда у этой симпатичной ещё совсем молодой русской нет ни капли к нему сочувствия. А внешне она так напоминает племянницу хозяина радиомастерской, его работодателя в довоенное время. От нахлынувших на него эмоций пленный грохнулся на колени, закрыл лицо связанными руками и начал просить пощады. Ему показалось, что его сейчас будут вешать, и небеспочвенно: такие предложения уже раздавались среди советских граждан.

Но большинство собравшихся не хотели таким марать себе руки. Сейчас унтер-офицер был настолько жалок, что вызывал у многих не жажду мести, а презрение напополам с брезгливостью. Кто-то поинтересовался, а кто таков этот немец, тут же попросили Катю спросить его об этом. Выяснилось, что пленный родом из Дрездена, в НСДАП не состоит и был призван в вермахт, а не пошёл туда добровольцем. Родился в семье рабочего и домохозяйки, работал радиомонтажником в мелкой частной фирме по ремонту приёмников, громкоговорителей и телефонов. Выслушав всё это, полковой комиссар назидательно сказал: «Вот что Гитлер с трудовым народом сделал! Лишил совести, наобещал чёрт знает чего, и вот что из этого вышло. Нет, товарищи, пусть поживёт ещё, пусть своим трудом восстановит то, что такие, как он, разрушили». Председатель колхоза только сплюнул, но в целом согласился: «И впрямь пусть повкалывает где-нибудь, а то мужиков совсем мало осталось!»— и вошёл в здание, дела в правлении не ждали. Сельские жители и военные быстро разошлись, унтер-офицера препроводили в штабную половину дома, где начали его допрос. Переводчиком в основном работала Катя, поскольку из всех знающих немецкий язык однополчан у неё лучше всего получилось наладить контакт с этим фрицем. Очень быстро стало понятно, что пленный, если так можно выразиться, «злодей поневоле»: его рассказ о том, что в концлагерях делают с немцами даже при малейшем несогласии с нацистским вероучением, выглядел просто чудовищно. Стало ясно, что на самом деле всё обстоит гораздо хуже, чем изложение ситуации в Германии полковым комиссаром в его публичных выступлениях. Там действительно много чего наобещали народу, но попутно разжигали в нём самые низменные инстинкты и стремились замазать абсолютно всех в кровавых преступлениях даже в родной стране. Что уж говорить о каких-то там «недочеловеках» за пределами рейха?

Тут даже непреклонность Саши начала потрескивать под мыслями о том, что многие зверства солдат противника начинались с подспудного страха за судьбу себя и родных в случае отказа в них участвовать. А потом это вошло в привычку, но совесть у кое-кого из них где-то в глубине души ещё оставалась. Поэтому красноармеец уверился в правильности своего решения там, на высоте. В таких условиях желание врага сдаться — своеобразный подвиг, признание того, что ещё не всё потеряно. Тут стоило попридержать палец на спуске личного оружия. А тех, кто выступает проповедниками и верными последователями гитлеризма, надо уничтожать беспощадно. Приблизительно так же думала и Катя, из её голоса исчез ледяной холод, что сразу же было замечено унтер-офицером. Почувствовав хоть немного понимания на фоне сильнейшего душевного потрясения, он выложил все ему известные сведения про дислокацию, состав и планы действий своей пехотной дивизии, положение дел в области морально-психологического состояния её личного состава. Информация оказалась довольно ценной для штаба армии, так что оттуда поступило распоряжение передать пленного им, что и было выполнено в кратчайший срок.

После допроса Саша вернулся к тому же, что и раньше, — учебной работе с прибывшим пополнением. Когда был сделан перерыв для отдыха с перекуром для любителей трубок, самокруток и «козьих ножек», он на школьном крыльце задумчиво смотрел на покрытую снегом красивую одиночную ель, прикидывая, останутся ли они на этом месте до Нового года. Если так случится, то очень неплохо было бы нарядить на праздник именно это дерево. Когда каждый день может стать последним, стоит ли отказывать себе в небольших радостях жизни, пусть и фронтовой? Незаметно подошла Катя, и боец поделился с ней своими мыслями. Идея с елью девушке понравилась, и она даже вслух начала мечтать, а как хорошо будет жить после войны, ведь сам товарищ Сталин в своей речи на параде в Москве сказал, что потерпеть надо ещё максимум год. Но сзади раздался спокойный голос старшего лейтенанта Фоминых:

— И ель нарядим, и Новый год отпразднуем, и врага разобьём, и заживём после войны хорошо! Но чтобы слова товарища Сталина стали правдой, нам надо многое ещё сделать. У нас от силы боеспособны две батареи, даже на дивизион не тянем. И это наш полк, который фрицев умело умывал их же кровью не раз и не два. А сколько по стране сейчас неумёх в радах дивизий, корпусов и армий? И это не их вина, это мы оказались неготовыми к войне и растеряли то, что с таким трудом строили до неё, а теперь вот затыкаем неподготовленными людьми наши же упущения. Так что сейчас надо как можно быстрее учиться самим и учить других — а там, поверьте, победы придут. Пойдёмте, перекур закончился.