собой „Критику чистого разума“, полное собрание сочинений Данте и „Золотую ветвь“»[91]. А потом по возвращении домой замечают, что прочли меньше половины главы «Золотой ветви» и первые пятьдесят два стиха «Ада». Хаксли признавался, что он сам один из них, но со временем приучился ездить налегке, без увесистых книг, которые «пропутешествовали со мной тысячи километров по всей Европе и возвратились домой, так и не открыв мне свои тайны». Однако я подозреваю, что эти неосуществимые читательские планы – по сути своей тоже попытка сыграть со смертью в шахматы. Возможно, в этом напичканном книгами чемодане кроется смутная надежда на бесконечный отпуск? По той же самой причине мы заставляем свою библиотеку все бо́льшим и бо́льшим количеством книг, ведь нам кажется, будто в цену каждой книги заложено также и время, отведенное на ее прочтение. Мы ставим на полку и кладем в чемодан не бумажные томики, а само время.

Но однажды наступит день, когда нам придется уехать без багажа. Что тогда случится с нашей библиотекой, нашим панцирем? Луи Бойю-Мерме так оплакивал бесполезное тщеславие книголюба:

Для кого же он воздвиг этот книжный дворец, составленный из множества кирпичиков, каждый из которых стоил ему долгих поисков, множества лишений и денег? Он не знал. «Он копит богатства – и сам не знает, для кого»[92]. Возможно, они достанутся какому-нибудь наследнику, а ему до этого дара не будет и дела, если только он не примется сразу же возвращать ему изначальный вид, то есть спешно обменивать книги на деньги. И тогда все это разнообразие, такими трудами собранное, рассыпется на части и никогда больше не станет единым целым, оно осядет в руках новых владельцев – их будет столько же, сколько и самих разрозненных книг. Прежний владелец любил оставлять свое имя на титульных страницах, что-то надписывать и выставлять напоказ свои качества. Все эти надписи – ex-libris, ex-bibliotheca – просуществуют ровно столько, чтобы его тщеславие и безумие успело стать достоянием общественности. А потом от них тут же избавятся.

Самые горделивые из нас не смиряются даже перед описанным выше концом и берут пример с египетских фараонов: они надеются, что библиотека станет для них сокровищем в усыпальнице и будет сопровождать их в путешествии на тот свет. Поэтому они выдают детям и прочим наследникам подробные инструкции: не передвигать книги и обязательно сохранить свою бумажную копию (ведь библиотека – отражение нас самих) до конца времен. Но возможно, нам не стоит копировать особенности самой помешанной на смерти цивилизации в мировой истории. Лучше пусть книги уйдут из Египта и пройдут через пустыню, прямо как тот народ, который, по мнению Генриха Гейне, превратил Тору в «карманную версию родины».

Отдавать свои книги – это «понемногу привыкать к смерти», говорил Леонардо Шаша в последние годы своей жизни. Писатель заявил, что хочет передать в дар библиотеке Ракальмуто часть своей коллекции, состоявшей из десятков тысяч томов. В конце концов, книги продолжают существовать только в одном случае – если оказываются в руках тех, кто хочет заново вдохнуть в них жизнь. Мы можем умереть под весом собственного панциря, подобно черепахе, и остаться навсегда погребенными под ним[93]. Или же мы можем поучиться житейской мудрости у рака-отшельника: он при помощи своих мощных клешней выбирается из защищающей его раковины и отправляется в путь на поиски нового дома, побольше размером, – и в одиночестве. Недаром же его зовут отшельником.

15

Будда в мотоциклетной коляске

Сегодня я словно бабочка, крылья которой до изнеможения растерли пальцами: но я могу снова раскрыть их, размахивать ими и лететь, рассекая воздух. Вот уже несколько месяцев я не читала так непрерывно долго. Иногда мне кажется, что рай – это возможность постоянно и бесконечно читать. Это неистовое, манящее, неземное чувство восторга, которое в детстве всегда поражало меня, и временами оно возвращается, спускается с небес – и его сила ошеломляет меня. Я сказала, что умею летать? Тогда как же я могу оставаться на земле? А все дело в том, моя дорогая Этель, что состояние, в каком мы находимся, пока читаем, предполагает полное исчезновение «я» – того самого «я», которое вечно норовит встать и показать себя во всей красе: прямо как одна часть тела, что я не осмелюсь здесь упомянуть.

Вирджиния Вулф в письме Этель Смит, 29 июля 1934 г.

Еще до мадам Бовари, до донны Арабеллы, даже до Дон Кихота была святая Тереза Авильская. Испанская монахиня, автор мистических сочинений, в детстве буквально глотала книги одну за другой. Ее мать любила рыцарские романы, и маленькая Тереза унаследовала от нее это увлечение, но отнюдь не чувство меры. Она впала в ненаказуемый грех и втайне предавалась своей страсти, о чем и рассказывает в своем жизнеописании:

Я понемногу завела привычку читать романы, и, начиная с этого небольшого грешка, мои добродетельные желания стали затухать, и всему прочему я стала уделять куда меньше времени. Я не видела ничего плохого в том, чтобы проводить долгие часы в течение дня и ночи за столь бесполезным занятием – и втайне от моего отца. Оно приводило меня в такой восторг, что если у меня вдруг не оказывалось новой книги, мне казалось, будто я совершенно несчастна.

Тереза умела полностью погружаться в эти мифические рассказы о битвах и любви, и, читая, она забывала о себе и об окружающем мире. Потом она нашла в себе силы бросить это занятие: «Я больше не хотела видеть эти книги, ведь теперь я поняла, какой вред они мне нанесли», – и посвятила себя духовной жизни. Тереза Авильская умела и кое-что еще: она могла в буквальном смысле оторваться от земли и повиснуть в воздухе. Этот свой дар она тоже решила скрыть, но не от отца, а на сей раз от других сестер во Христе: «Однажды это случилось со мной, когда я, коленопреклоненная, стояла на хорах вместе с другими монахинями, и я почувствовала глубочайшую боль, поскольку мне подумалось: это настолько необычайное событие, что стоит лишь ему произойти, как сразу поднимется шум».

Есть ли связь между этими двумя особенностями: упоенным чтением и способностью левитировать? Выражение, которым мы чаще всего описываем полное погружение в выдуманный мир литературы, придумал тремя веками позже святой Терезы поэт Сэмюэл Тейлор Кольридж: он называл это willing suspension of disbelief, что примерно значит «временно отказаться от неверия по собственной