назад я, к своему счастью, стал свидетелем небольшой, но весьма знаковой сцены. Мои племянники (тем временем их стало уже двое), которым тогда было семь и пять лет соответственно, сидели на пляже под зонтом и вместе читали «Микки-Мауса». Тот, что постарше, читал быстрее и спешил перевернуть страницу, ведь он уже закончил, а тот, что помладше, чувствовал себя обманутым, говоря: «Да ну, он притворяется, что читает, – он даже губами не шевелит!» Я считаю эту сцену важной, даже символической, потому что она отсылает меня к эпизоду из «Исповеди» святого Августина. Там он описывает странные читательские привычки святого Амвросия: «Когда он читал, глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос и язык молчали»[95].

Мысленное, или же эндофазное, чтение в те времена считалось редкостью, и до Средневековья те немногие, кто умел читать, делали это примерно так же, как младший из моих племянников. Вместе с распространением печати устное «пережевывание» слов сошло со сцены и нашло себе место в компании детей детсадовского возраста. Мы научились парить над страницами, не шевеля крыльями, забыли о том, что у нас есть тело и оно имеет вес, и в этом нам помогли страницы – чистые, как безоблачное небо. Прозрачность типографического письма позволила нам забыть, как трудно продираться через рукописные книги: они стали столь просты в обращении, что больше не нужно было стоймя стоять перед конторкой под сводами холодной кельи. Читая, мы могли забыть о том, что перед нами нечто материальное. Как только мы научились летать, подобно хищным птицам, нам потребовались истории, которые можно потреблять в пищу. Так мы придумали роман: идеальную форму повествования, способную удовлетворить наши новые безумные и неуемные потребности. «Романы не перечитывают дважды», – сказал в 1745 году писатель-моралист маркиз де Вовенарг: он издалека расслышал, что приближается целая стая крылатых читателей. Впрочем, хоть они и крылаты, но все равно, как стрижи, часто спят на лету.

Если резко разбудить спящего человека, он продемонстрирует такую же невротическую реакцию, как и глубоко погруженный в действие романа читатель, когда его внезапно отвлекают. Как правило, это происходит из-за какого-нибудь внешнего раздражителя: телефонного звонка, ссоры на улице или из-за человека, вошедшего в комнату и вернувшего нас к тоскливым заботам и миру яви[96]. Впрочем, соблюдать равновесие между этими двумя положениями непросто.

Временами чары рассеиваются из-за того, что в процессе изготовления иллюзионистской машины романа произошел производственный брак. Внезапно все хрупкое здание воображаемого мира рушится, как бамбуковая хижина, не устоявшая перед мощью урагана. Сегодня воскресенье, мы читаем «Приключения Робинзона Крузо», дома нет никого, кто мог бы вырвать нас из царства грез. Немногим позже полудня, пока море спокойно, потерпевший кораблекрушение снимает с себя одежду и вплавь добирается до севшего на мель корабля, чтобы забраться на борт и обеспечить себя запасом пропитания. Он с облегчением замечает, что провиант не пострадал и даже не промок, поэтому подбегает к серванту и распихивает по карманам печенье. Подождите, какие еще карманы, он же голый?

Да, в романах тоже встречаются досадные проколы, не говоря уже о том, какие ляпсусы позволяют себе сами читатели, обожающие искать повсюду ошибки. Эти нестыковки, конечно, изрядно портят атмосферу, но, несмотря на эту свою очаровательную привычку, не могут разрушить все здание. Наше желание на время позабыть о собственном неверии, когда мы сталкиваемся с художественным вымыслом, достаточно сильно, чтобы мы могли великодушно простить подобные недочеты во имя поэтической веры. Она призывает нас отложить красную ручку и подыграть неловкому демиургу – конечно, если только он не наляпает слишком много ошибок. «Я прекрасно знаю, что в этих книгах полным-полно технических неточностей. Их даже бесполезно перечислять. Чтобы вы знали, я сделал это намеренно и сейчас объясню вам зачем», – так говорит Жорж Сименон в своей книге воспоминаний, представляя себе воображаемый диалог со своим самым известным персонажем – комиссаром Мегрэ. В этой пламенной речи в защиту собственной творческой религии автор объясняет герою, что правда никогда не выглядит правдивой, иногда ее приходится намеренно приукрашивать, чтобы все это иллюзорное построение не рухнуло.

Психолог Виктор Нелл описывает ментальное состояние читателя как разновидность гипнотического транса и отсылает к классической идее Фрейда, согласно которой литература и искусство теснейшим образом связаны со снами наяву. Он также добавляет, что во многих языках встречаются выражения, метафорически уравнивающие чтение с воображаемым и полным эмоций похищением: мы говорим, что роман нас «захватил», «перенес в другой мир» или же что нас «затянуло» повествование, мы «провалились» в него. В этих словах слышится отдаленное, но все же хорошо различимое эхо мистических речей: «Вы чувствуете, будто вас уносит куда-то вдаль, но вы не знаете, куда именно», – пишет все та же святая Тереза по поводу своих приступов левитации. Она ощущала, что в эти минуты «душа покидала тело, и разум чаще всего следовал за ней». Я, конечно, не хочу заявлять, будто чтение – это мистический опыт: непререкаемым свидетельством обратному может послужить и сама Тереза, ведь она смогла побороть свою зависимость от романов. А те, кто ищет не программу реабилитации, а какие-нибудь курсы по книжной йоге и просветлению, отправляйтесь в лес и навестите Генри Торо с его Уолденом. Я, однако, настаиваю, что из всех мирских занятий чтение сильнее всего приближает нас к тому состоянию погруженности в себя, отрешенности от мира, невозмутимой и спокойной сосредоточенности, которое испанцы обозначают словом ensimismamiento.

Можно научиться полностью отдаваться рассказу и точно так же можно и разучиться, потерять поэтическую веру. Обычно это происходит во время долгого путешествия сквозь пустыню, перехода от первых историй к последним, то есть где-то в промежутке между бесконечно долгими днями нашего детства и старости. Эти два периода как горячие источники, где время течет неспешно, подобно воде, почти не движется, а потому вполне способствует принятию теплых книжных ванн. Потом наше внимание, укрепленное занятиями йогой, иссякает, мы теряем свои сиддхи и больше не способны усилием воли подняться над страницей. Мы научились ходить по воде, но теперь, как святой Петр, пугаемся сильного ветра и того гляди утонем. Маловерный! Зачем ты усомнился?[97]

Почти все современные читатели жалуются, что больше не могут как следует сосредоточиться на книге, и по большей части винят в этом мобильные телефоны. И в чем-то они правы. Если сравнить телефон с книгой, то он похож на новорожденного братика, который постоянно хнычет и требует внимания – звонит, вибрирует, показывает уведомления. А мы, как говорит Иисус, не можем служить