— Как-нибудь в другой раз.

— И «Клойстерс». То же самое с «Клойстерсом»…

Похоже, она совершенно меня не слушала. «Клойстерс»? В самой мысли о том, чтобы пойти в «Клойстерс» с мамой, было что-то неправильное. Березовая Дева Мария, глядящая на меня… Все эти тесные каменные лабиринты и тихие уголки, где произнесенные вслух слова могли сохраняться веками. Никакие защитные слои, никакие завесы новых воспоминаний не скроют двух призраков — меня и Финна, — навсегда поселившихся в этом месте.

— А нам обязательно об этом говорить? — спросила я.

— Джун, прошло уже больше месяца.

Я откинулась на спинку сиденья. Закрыла глаза, скрестила руки на груди и очень медленно выдохнула. Потом открыла глаза и посмотрела на маму.

— Расскажи мне какую-нибудь историю о себе и о Финне. Из вашего детства. Одну историю — и я пойду в «Хорн и Хардарт».

— Ох, Джун…

Но я поняла, что она уже вспоминает о том, как была маленькой. Поняла, что она обязательно что-то расскажет — просто не сможет не рассказать.

В конце концов она рассказала о пляже на заливе Кейп-Код, куда их с Финном возили на летние каникулы. Я даже не сомневалась, что это был тот же самый пляж, о котором говорил Тоби. Разница заключалась в том, что мама действительно умела рассказывать. Она рассказала, что бабушка с дедушкой любили поспать подольше, а мама с Финном вставали с первыми лучами солнца и сами бежали на пляж. Небо, окрашенное рассветом, напоминало румянец на горящих щеках. В такой ранний час на пляже не было ни души — весь пляж принадлежал им одним, маме и Финну. Как будто они попадали в другое время, сказала мама. Она сказала, что они с Финном переворачивали мир вверх ногами. Притворялись, что песок — это тучи, а море — небо. Она рассказала, как Финн однажды нашел мечехвоста размером с арбуз, и как они подзадоривали друг друга, кто первым не побоится и оттащит его в воду.

— Он был похож на какое-то доисторическое чудовище, Джун. На монстра из фильма ужасов.

Было видно, что мама вся — там. В этом лете под розовым небом, на пустом пляже. С Финном.

— И что потом?

Мама улыбнулась.

— А потом Финн поддел его ногой и перевернул на спину. Поднял, как большую кастрюлю, и отнес к воде.

Электричка проехала через Уайт-Плейнс и Фордхем, мимо школы в Гарлеме, у которой нет окон, мимо станции на Сто двадцать пятой улице, где я ни разу не выходила. А потом электричка нырнула в подземный тоннель, в темный лабиринт путей под Манхэттеном, выводящий наружу уже на Центральном вокзале.

— А почему Финн перестал рисовать? — спросила я, не глядя на маму.

В этих темных тоннелях все оконные стекла превратились в зеркала, и, подняв голову, я заметила, как пристально смотрит на меня мамино отражение. Ее лицо посуровело, ожесточилось. Отсветы ламп на стекле придавали ее отражению сходство с картиной. Там, в окне, у нее на лице были только яркие губы и глаза, а кожа стала прозрачной, почти невидимой.

— Из-за Тоби, — сказала она.

— Из-за Тоби?

— Этот человек сломал Финну жизнь.

— Вряд ли он прямо такой уж плохой. Да и Финн никогда не позволил бы, чтобы кто-то ему указывал. Никто не смог бы заставить его перестать рисовать.

Мама скрестила руки на груди и очень долго сидела молча. Действительно долго.

— У него есть прошлое, Джун, — сказала она наконец. — Понимаешь? Этот Тоби вовсе не светоч невинности. Когда-нибудь ты поймешь. Любовь побеждает все, так? Семью, искусство и все остальное. Финн был влюблен в Тоби, а это значит, что все остальное утратило для него смысл и стало неважным.

Все остальное стало неважным. И я в том числе.

— А почему я о нем ничего не знала?

— Потому что я не хотела, чтобы он как-то касался тебя или Греты. Я так и сказала Финну, сразу. Если он хочет общаться с племянницами, пусть не вмешивает в это Тоби. Если водишь компанию с отбросами общества, то не думай, что все вокруг будут визжать от восторга и умилятся. Нельзя иметь сразу все. Финн никогда этого не понимал.

Я тоже этого не понимала. Почему нельзя иметь сразу все?

— Ты поставила его перед выбором? — спросила я. Мама отвернулась. Она явно не собиралась отвечать. — Ты… — Мне не верилось, что моя мама на такое способна. Это было совсем на нее не похоже. Мне вдруг стало ужасно жалко Тоби.

— Все, хватит. Не хочу об этом говорить.

— Но…

— Нет, правда, Джун, — сказала мама. — Это я должна плакать и горевать. Он был моим младшим братом. Я заботилась о нем, когда мы были детьми. Знаешь, что это такое, когда у тебя папа — военный? Мы постоянно переезжали с базы на базу. И я присматривала за Финном. Это была моя основная обязанность: следить, чтобы с братом все было в порядке. Моя обязанность, Джун. И я не позволю, чтобы ты продолжала себя изводить. Это уже переходит всякие границы. Все эти терзания, грусть-тоска, неуемная скорбь… Это я должна тосковать и убиваться, Джун. Это я потеряла брата. — Она закрыла лицо руками, прижав ладони к глазам. — Думаешь, я не знаю, что ты там слушаешь у себя в комнате каждый вечер? Думаешь, я не знаю, что это «Реквием»? А кто, ты думаешь, открыл эту музыку Финну? Он — не единственный человек в этом мире, кто разбирается в красоте.

Она откинулась на спинку сиденья, и ее отражение в окне исчезло. Я прижалась лицом к стеклу, стараясь разглядеть, что там снаружи. Стены тоннелей были покрыты таким толстым слоем грязи и пыли, что эта грязь больше напоминала пушистый мех. Я подумала, что в этих темных тоннелях вполне могли бы жить волки. Подумала, что эти тоннели чем-то напоминают кровеносные сосуды в человеческом сердце.

Мы все-таки не пошли в «Хорн и Хардарт». После «Мейси» мы сразу вернулись на вокзал, съели по куску пиццы в тамошнем буфете и поехали домой.

Грета была уже дома. Она потратила все семьдесят пять долларов, полученные от мамы, но купила всего одну пару джинсов «Guess», которые даже и не участвовали в распродаже, и около двадцати черных резиновых браслетов из галантереи на Тридцать четвертой улице.

Мама сердито нахмурилась.

— Я не только себе их купила, — сказала Грета. — Тут часть для Джун. — Она сняла с руки несколько браслетов и протянула их мне.

— Это мне? Правда? — спросила я.

Мама посмотрела на Грету, потом — на меня. Снова на Грету, опять на меня. Тихо вздохнула, и мне захотелось сказать что-нибудь, что ей хотелось услышать. Мне вдруг подумалось, что если я что-то такое скажу, то тогда — может быть — все еще как-то наладится, и мама опять станет мамой, которая никогда в жизни не стала бы заставлять человека выбирать между сестрой и бойфрендом.

Я выпалила, не успев даже додумать мысль до конца:

— Завтра я помогаю на репетиции. — Грета с мамой уставились на меня. — Грета сказала, что им нужна помощь за сценой.