Самострелов в роте тоже не припомню…

Вообще, боевой настрой в роте был на самом высоком уровне, от нас до Волги было несколько километров и мы были твердо уверены, что если немцы через нас прорвутся, то только тогда, когда погибнет последний из нас, мы знали, что будем стоять насмерть, достойно сражаться до последнего патрона. Мы понимали, что являемся смертниками, но были морально готовы в любой момент, когда потребуется, умереть за свою Родину и не допустить врага к Волге.

В конце декабря мы пошли в дневную атаку, сначала ранило моего товарища, взводного, лейтенанта Решетникова, а потом и меня. Разрывная пуля угодила в антабку, и осколок от нее попал мне прямо в глаз. Но добраться до санбата не было никакой возможности, немцы вели жуткий огонь. Связной отвел меня в старую землянку, а там разместился штаб сводного курсантского полка. Вечером командир полка обратил на меня внимание: «Это кто такой?» — «Командир стрелковой роты» — «Почему не отправили раньше?!» — «Сильный огонь, не пройти» — «Немедленно доставьте лейтенанта в санроту!», и после приказа комполка меня вместе с еще одним тяжелораненым вывезли в санбат, а потом переправили через Волгу, в госпиталь расположенный в Ленинске, где собралось тысяч пять наших раненых из Сталинграда.

19 ноября 1942 года с линии озер Цаца-Барманцак мы ушли в прорыв в направлении станции Кривомузгинская.

Наш полк шел в авангарде, командовал передовым отрядом полковник Белый. Ночью переправились через Волгу, закопали танки в землю, тщательно замаскировали машины. В полку ожидали, что немцы встретят нас убийственным огнем, и были готовы к серьезным потерям, но утром после нашей сильнейшей, поражающей людское воображение артподготовки мы двинулись вперед, не встретив яростного сопротивления. Стояла дикая канонада, наши артиллеристы своим огнем просто раскалывали степь. Комполка приказал мне подтянуть тылы к танкам. Поехал назад на БТР. Добрался до тыла бригады и передал зампотылу Быкову приказ комполка. Быков до войны был заместителем директора завода ГАЗ. За полчаса все были готовы к движению. Мы не могли догнать свои танки! Настолько стремительно бригада ушла в прорыв, что все наши поиски в сальской степи были напрасны. Вечером колонна остановилась, выставили боевое охранение. Я решил проехать вперед и продолжить поиск танков. Поехали вместе с командиром автороты Курбатовым и в темноте наскочили на минное поле. Машина подорвалась. Нас взрывом выбросило из машины, хорошо хоть дверцы были брезентовые. Отполз в сторону, вроде руки и ноги целы, а голова страшно гудит. Курбатов тоже счастливо отделался только контузией. Всю ночь шли назад к своим, поддерживая друг друга. Утром поехала машина снять запчасти с подорвавшегося грузовика и тоже налетела на мину. Проклятое место… Прошел месяц с небольшим, я ехал в тыл за моторами, и на моих глазах в том же самом месте, наехав на мину, взлетела на воздух легковушка. А до этого саперы там все тщательно проверяли…

Через два дня мы нагнали полк. В полку было 4 танковых роты, всего 41 танк. Но вскоре на Чире, в районе села Мариновка, полк потерял много танков. Немцы стянули к Мариновке тучу артиллерии и встретили нас стеной огня. Наши потери были страшными. Осталось на ходу всего десять машин. Каждый день на линии Платоновка — Мариновка на немцев шел в атаку свежий полк или бригада, от которых к вечеру ничего не оставалось. А 14 декабря развернулось страшное побоище под Верхне-Кумской. Там корпус потерял последние танки, но остановил немецкие соединения Гота, пытавшиеся разорвать кольцо окружения под Сталинградом.

О тех боях даже рассказывать тяжело. Жуткие были денечки… Бригада превратилась в стрелковый батальон. Из Котельниково на нас пошла дивизия СС «Мертвая голова». Постоянно, сменяя одну волну за другой, нас бомбили по 25–30 немецких пикировщиков. Вся степь была затянута дымом от горящих танков. Мы сидели в окопах, уже не надеясь выйти из этого пекла живыми. Приказ на отход к Нижне-Кумской нам не дали. По рации передали: «Сутки продержитесь — корпус получит звание гвардейского!» Сутки продержались. Снова сообщают, что если еще сутки простоим на позициях, то корпус получит наименование Сталинградского. Мы выдержали. Воодушевление наше было очень сильным. Тех, кто выжил, отвели в тыл. Наш полк стал именоваться 44-м гвардейским танковым полком.

В феврале 1943 года, после переформировки и получения матчасти на станции Ряжск, полк уже снова воевал под Новочеркасском и дальше — по линии железной дороги Таганрог — Сталино. В апреле полк снова почти полностью потерял в боях материальную часть и почти весь личный состав. У нас оставалось всего 3–4 танка, которые были переданы в соседнюю бригаду на пополнение. Такие у нас были потери, что… Сколько народу сгорело в танках… В мае снова получали танки, уже на заводе в Свердловске.

Выгрузились из эшелона северо-западнее Котлубани и несколько суток шли пешим маршем к линии фронта. Жаркое лето, безлюдные, высохшие от зноя пыльные донские степи. Через каждый час делали десятиминутные привалы, солдаты ложились на землю и мгновенно засыпали. Усталость была смертельной, бойцы спали на ходу. Многие отставали от основной колонны, и политрук роты Николаев поручил мне собирать отстающих и присоединять их обратно к роте.

И, увидев, как я справляюсь с поручением, Николаев сказал: «Молодец! Будешь замполитрука!» Но положенных к этой должности старшинских петлиц я так и не получил. Прошли несколько сотен километров, а потом с ходу, без передышки заняли оборону. Был получен приказ заменить передовые части, мы развернулись в цепи и пошли «меняться», только перед нами никого уже из наших солдат не было. Пустые окопы. Только спрыгнули в них, все сразу легли на дно и заснули.

А еще, через пару минут начался немецкий минометный обстрел. И началась позиционная война. Рота понесла большие потери, уже через несколько дней были убиты и ранены все командиры, и мне как заместителю политрука пришлось принять командование над остатками роты. Воды нет, все снабжение мы получали только ночью. Пили грязную жижу из луж, рядом с дохлыми лошадьми. Нейтральная полоса — всего сто метров, мы перекрикивались и ругались с немцами. Потери жуткие, пополнение сплошь из нацменов, а с ними особо «каши не сваришь». Но держались. То мы атакуем, то немцы, но на каком-то рубеже мы закрепились и больше не отступали. Во время артобстрела мне мелкие осколки попали в правое плечо. Остался в строю, но раненое плечо стало нагнаиваться. Отправили в госпиталь, но операцию не делали. Прошло два-три дня, и я попросился обратно в дивизию. Мне ответили, что в свои, в «родные» части, отправляют только командиров и политработников, а солдаты и сержанты будут направлены после выписки для передачи в маршевые роты в запасной полк. Мне очень хотелось вернуться к своим ребятам, и я заявил в госпитале, что являюсь политработником, и согласно этому факту меня обязаны вернуть в 1311-й СП. Выписали документы: «Политрук Лисагор И. Л. отправляется для дальнейшего прохождения службы в 173-ю СД». Добрался до штаба дивизии. Там посмотрели мои документы, и приказали ждать. Появился начальник политотдела дивизии полковник Медников. Я объяснил ему, почему назвался политруком, и что должен вернуться в свою роту, где меня ждут мои товарищи. Начальник ПО стал подробно меня расспрашивать, кто я такой, откуда родом, где учился и где воевал. И выяснив, что я знаю несколько иностранных языков и закончил школу на немецком языке, он заявил: «Ты остаешься в политотделе, инструктором по пропагандистской работе среди войск противника». Сразу присвоили звание лейтенанта. И тут началась для меня совсем другая война — в вечернее время, пользуясь темнотой, пробираться, по возможности, как можно ближе к немецким позициям, и через рупор призывать немцев сдаваться в плен. Моментально, после начала моего «вещания», с вражеской стороны следовал яростный обстрел из стрелкового оружия и минометов, а иногда и артобстрел. Немцы не сдавались, моя пропаганда на них не действовала, и даже в декабре, когда немцы находились в полном окружении, я не помню, чтобы к нам перебегали.