пришили дело о дезертирстве, и Ильдус Хабибулин – отличный мужик, но, к сожалению, законченный алкаш. Оба они, знали о прелестях офицерской гауптвахты не понаслышке.

– Ну, ты как вообще знаешь, куда там че совать? Ну, типа, как надо приезжать, что говорить? – осведомился Коля.

– А что? – удивился я – Какие-то хитрости есть?

Они с Ильдусом переглянулись и Коля заулыбался:

– Ладно, – солидно сказал он. – Ты, я вижу, совсем чайник. Я тебе все расскажу. Значит так. Первый день ты приходишь на губу как сейчас, и постарайся не бриться хоть пару дней. Начальник караула тебя отправит стричься и бриться. Погуляешь сутки – двое, пострижешься и придешь обратно. Но придешь не в сапогах, а в туфлях. К тому времени тот начальник сменится. Тебя отправят за сапогами. На губе положено в строевой форме быть. Опять погуляешь сутки – двое, типа ты уехал в Чернигов к себе за сапогами. Потом придешь в сапогах, но без портупеи. Снова – та же фигня. Тебя же никто не инструктировал, как и чего?

– Нет, – ответил я, пораженный глубиной Колиного жизненного опыта.

– Ну вот, – продолжал он, кивнув,– Где-то через неделю в общей сложности, заступишь на губу. Не боись, в твоем предписании будет все отмечено, мол, приехал в туфлях, приехал без портупеи и тому подобное. В штабе потом вернешь, пусть утрутся.

Я поблагодарил Колю за науку и тотчас удрал отбывать «наказание», пока начальство не вздумало «смягчить» мою долю каким-нибудь новым нарядом или караулом. Я все сделал, как велел Коля и был немало поражен, что весь ритуал, отработанный поколениями «губарей» работает прекрасно и местами напоминает постановку в каком-то сюрреалистическом драмкружке. Вот я пришел в туфлях, и начальник караула искренне сетует, и с прискорбием сообщает, что он, мол, и хотел бы меня принять, но никак не может, поскольку первая же проверка – и он окажется со мной на соседних нарах. Я делал понимающее лицо и успокаивал как мог того капитана или старлея, заверяя, что сто пятьдесят километров в одну сторону для меня вовсе не крюк, и я, глубоко сознавая свою вину, непременно проделаю этот скорбный путь и вернусь в обуви самого уставного вида. На том мы расходились, и я удалялся к своей семье и сапогам, привезенным, разумеется, в чемодане со всеми прочими предметами воинского туалета.

Но, как и предсказывал Коля, примерно через неделю, все-таки наступил день, когда пришлось-таки склонить голову перед Фемидой и переступить порог учреждения, призванного вернуть меня обратно в строй образцовым военным. Надо сказать, что с первых же минут пребывания в исправительном учреждении, я был поражен, и не чем-нибудь, а опять же – армейской логикой. А уж этим-то меня удивить было на тот момент крайне сложно. Дело в том, что портупею, за которой я «ездил» в Чернигов, у меня тут же и отобрали на досмотре, дабы я не повесился от навалившейся на меня радости. После потребовали отдать все режущее и колющее, чего у меня не было и так, и с тем препроводили в камеру. Надо сказать, что Коля меня не инструктировал, а потому я был также поражен еще целым рядом сюрпризов. Во-первых, на офицерской губе камеры не закрывались, и можно было ходить друг к другу в гости. Во-вторых, можно было курить, сколько влезет и когда угодно. Единственным ограничением, и, пожалуй, самым существенным, было то, что нары днем поднимались к стене и запирались на замок: днем не поспишь. Да это, в общем-то, и правильно, ибо, что же тогда ночью делать?

Первые сутки прошли в знакомствах. Было на губе не так много народу, видимо, во всех частях Киевского округа, гауптвахтой баловали не часто. В общей сложности, кроме меня сидело еще пять человек: капитан – авиационный техник, лейтенант-танкист, два медика-резервиста, попавшие на губу прямо из военных лагерей, где проходили переподготовку и прапорщик-десантник из какой-то разведроты. Каждая из услышанных мною историй была не сильно длинной, но вполне запоминающейся, вероятно потому, что имела одну и ту же общую деталь: все без исключения присутствующие, кроме меня, военные были арестованы в скором времени после сокрушительного поражения в борьбе с «зеленым змием». В остальном, обстоятельства их ареста более или менее отличались. Капитан, например, выходя из пивной, увидел, как менты пытаются загрузить в «воронок», какого-то нетрезвого гражданина. Он принялся было выручать товарища по «душевному состоянию», будучи, во-первых, почему-то уверен, что перед ним – очевидный произвол, а во-вторых, ему кто-то говорил, что как военного, менты его схватить не посмеют. Но менты посмели, и по дороге к себе, скинули, уже присмиревшего капитана в руки ближайшего патруля, совсем недалеко от комендатуры, где он и получил от коменданта свои трое суток.

Танкист "соорудил декорацию" посерьезнее. Он ездил забирать свой танк из капремонта, и на какое-то время был вынужден задержаться в том самом маленьком городке, где и находился ремонтный завод. Там он истомился душевно больше месяца, периодически названивая в свой полк и получая гневные взыскания за нерасторопность. Затем, когда танк, наконец, был готов к отправке, пришлось ждать еще дней десять, когда, наконец, подадут вагон и платформу, дабы дотащить боевую машину до родной части. Когда же, наконец, все сложилось, и состав тронулся, лейтенант выставил на платформе положенный караул, и затем решил расслабиться приготовленными в столь долгом ожидании запасами, коих на тот момент, уже, видимо, хватило бы, чтобы полностью заправить баки стратегического бомбардировщика. Как долго он расслаблялся – история умалчивает, но на одной из узловых станций недалеко от Киева, согласно существующим уставам, его караул пришли проверить. К тому времени лейтенант уже пришел в состояние, когда был склонен видеть агентов мирового зла даже в машинисте поезда и его помощнике. Приняв во внимание сложную международную обстановку, он быстро приказал бойцам занять круговую оборону и отстреливаться, в случае, если враг посягнет. К счастью, бойцы смотрели на мир более реалистично, и уже через полчаса лейтенант был скручен подоспевшим подкреплением, и с тем препровожден в направлении противоположном тому, куда продолжил свое движение состав и увлекаемый им танк с бойцами. Лейтенант бился, пытался укусить начальника патруля, обзывал всех иудами, наймитами дяди Сэма и названиями некоторых парнокопытных животных. В комендатуре он отказывался отвечать на вопросы и поминутно убеждал дежурного офицера в том, что и под пытками не выдаст ни имени своего командира, ни место дислокации части. Когда же дежурный, вконец уставший от всей этой филиппики приказал лейтенанту молчать, тот гордо вскинул голову и потребовал обращаться с ним гуманно,