— Теперь можно приступить к беседе.

Анна сидела недалеко и могла рассмотреть бабушку Марка более внимательно. Несколько раз она видела ее в школьные годы, когда бабушка приходила в школу на праздники, в которых участвовал ее внук. Тогда Конкордия Германовна еще поразила ее своей прямой осанкой и величественным видом, то есть тем, что называют «породой» и «аристократизмом».

За прошедшие годы Конкордия Германовна, казалось, ничуть не изменилась. Только морщин вокруг глаз стало больше. А так, все та же яркая помада, прямая осанка и быстрый взгляд живых глаз.

— Марк! Разливай коньяк, а вы налегайте на закуску и коньячок. И рассказывайте: с чем пожаловали, не стесняйтесь. Я могу многое выдержать.

— Бабуль, ничего тебе выдерживать не придется.

— Избавь меня от бабули, — поморщилась Конкордия. — Называй по имени. И все.

— Хорошо. Будет сделано. Мы хотим тебя расспросить об одном человеке, жившем в том же доме, где жила и ты с родителями. На Спиридоновке. Его зовут Николай Шабельский. Помнишь такого? Он точно жил в этом доме. Ты, правда, была девчонкой, но, может быть, что-то вспомнишь?

Конкордия посмотрела на него с укоризной.

— Я из ума еще не выжила и все прекрасно помню. Николай Шабельский жил на одной площадке с нами. У него была семья — жена и дочь, и прекрасная квартира — солнечная, большая. В то время существовала категория людей, которые получали хорошие квартиры в знак особых заслуг перед властью. Старую элиту уплотняли, а вот новая вполне себе неплохо устраивалась. Николай Шабельский — никто не знал, откуда он приехал и кто он. Время было такое, все всех боялись и особо не откровенничали. Поэтому не было лишних вопросов, как не было и откровенных ответов. Все жили в себе. Наша семья не была исключением. Я, моя сестра Вера и брат Темочка старались быть со всеми приветливыми, но не дружить и не болтать лишнего. Мы здоровались и быстро проскальзывали мимо людей. Моя мама любила цитировать Марину Цветаеву:

Такое было время — выживали только те, кто сумел пройти, не оставив ни следа, ни тени.

Как я уже сказала: никто не знал, откуда Николай Шабельский, и чем он занимался. Но однажды моя мама все же разговорилась с его женой, и та обмолвилась, что ее супруг работает в какой-то театральной комиссии. Но, возможно, всей правды она и не знала. Все старались молчать, иногда и жены не знали, чем занимаются их мужья. Информация могла быть не просто опасной. А смертельно опасной. Вполне возможно, что Шабельский следил за Булгаковым. Потому что его график работы был странным. Было видно, что он не служил в офисе или конторе, где требуются присутственные часы. Нет, он мог уйти рано, а прийти поздно. Мог вообще несколько дней отсутствовать. Но где он служил, для нас была загадка. Но вот однажды я с ним даже разговорилась. Я хотела уйти погулять в сквер и оставить маме записку. А он как раз открывал дверь своей квартиры. Сбоку у него был массивный портфель. Я сказала, что хочу уйти ненадолго и написать маме записку, но у меня нет бумаги и карандаша. Он достал из портфеля лист бумаги и ручку, черкнул несколько строк, и я воткнула эту записку в дверь.

Глаза ее неожиданно блеснули.

— Самое забавное, что у меня эта записка, сохранилась, потому что на обратной стороне папа нарисовал мой автопортрет. Такой шутливый набросок.

— Вот это да! — выдохнула Анна.

— Конкордия! — взревел Марк. — Можно посмотреть?

— Да. Но, Марк, не кричи так. Учила, учила тебя хорошим манерам, но все без толку.

Тяжелый бархатный фотоальбом был снят с полки, Марк положил его на стол. Конкордия взялась сама найти этот автопортрет. И вскоре она держала в руках пожелтевший листок бумаги. Она протянула его Анне. Сомнений не было, это тот самый почерк!

— Все сходится! — проговорила Анна.

— А что потом случилось с Шабельским?

— Что? Сложно сказать. Он исчез, исчезла и его семья, а после войны объявилась мать с дочерью и новым мужем. Мы вскоре съехали оттуда, и больше я ничего о нем не знаю.

— Спасибо. Вы нам очень помогли, — сказала Катя. — Очень.

— Спиридоновка! — протяжно сказала Арина. — Ведь с нее началось это круженье по Москве, эта вакханалия… Там же находится дом приемов МИД, на Спиридоновке.

Все невольно вздрогнули от голоса Арины.

— Да, — обвела всех взглядом Конкордия. — Круженье по Москве и выход к свету, восхождение к Богу, все так и есть. Все так и будет!

Париж. Вторая половина 30-х гг. ХХ века

Буллит уже буквально считал часы и минуты, когда он может уехать из России, то очарование и те надежды, которые были с ним раньше, растаяли. Остался привкус чего-то тяжелого и мрачного. Он не знал, выполнил он свою миссию или провалил, и в чем по большому счету состояла его миссия? Только в том, что он должен был наладить отношения с Москвой, проложить мосты и исчезнуть, уступив дорогу другим? Или здесь дело было в чем-то другом?

Мир пытались изменить романтики, но они потерпели фиаско, и поэтому на смену им пришли прагматики. И так ли все просто на самом деле?

Уильям Буллит пытался достучаться до Рузвельта, описывая страх и ужас, в котором жили советские люди в ожидании ночного стука в дверь. Он не мог рисовать в посланиях лакированную действительность и поэтому пришелся не ко двору. Америке не нужна была в то в время правда, как понимал ее он, Уильям Буллит, пытавшийся понять и узнать советский народ изнутри. Он любил все анализировать, сопоставлять, размышлять.

Сменивший его посол США Джозеф Э. Дэвис был противоположностью Буллиту. Он не стал пытаться открыть глаза Рузвельту на то, что творилось в Советской России, напротив, его послания были весьма благожелательны и рисовали ту действительность, которая, вероятно, нравилась самому Сталину.

Во всяком случае, со стороны кремлевского руководства чете Дэвисов были дарованы весьма ощутимые блага, которые не шли ни в какое сравнение с его, Буллита, образом жизни. Его называли приверженцем роскоши и аристократом, но, бог мой, Дэвисы переплюнули его во всем. Дэвису была дана возможность держать личную яхту в Финском заливе. А также скупать произведения искусства из запасников российских музеев.

В результате чета Дэвисов собрала хорошую коллекцию искусства. В обмен на лояльность Советам.

Тогда как он, Уильям Буллит, не мог молчать. В то время как Дэвисы рисовали пасторальную картину происходящего в России, не давая оценки ни развернувшимся репрессиям, ни показательным московским процессам в отношении «троцкистско-бухаринских шпионов».