известно все это? Одно из двух: или ты каким-то образом подслушал, как я разговариваю во сне, или ты все прочитал про меня в какой-то книге. Понимаю, не очень это хорошо, конечно, а все-таки хочу спросить тебя: что тебе обо мне рассказали Рима и Кеши?

— Очень немного. Я узнал от них, пожалуй, только одно — что ты существуешь на свете. Больше ничего.

— Я один раз заметила, как на меня Кеши глядит, точно до самого дна моей души добраться хочет. Я тогда разревелась даже! А теперь у меня такое впечатление, будто ты усадил меня перед объективом фотокамеры и щелкаешь — кадр за кадром… Это прямо какая-то фантастика, Дивакар!

— Нет, Ратти, нет. Просто-напросто однажды вечером, болтая с Римой, я узнал, что они поселили меня в той же самой комнате, где прежде жила ты. Сам не знаю почему, как это получилось, но с этой минуты я начал думать о тебе. Искать тебя. Я понимал, конечно, что тебя уже давно нет в этой комнате. Вместо тебя теперь там живу я. И все-таки, стоило мне закрыть глаза, я сразу чувствовал, что ты только что там была… В одну дверь вошла, а в другую вышла. Несколько раз я даже видел твою тень на оконном стекле…

Ратти насторожилась, словно заметила вдруг загоревшийся на перекрестке красный сигнал. Стараясь изо всех сил, чтобы голос ее звучал равнодушно, спокойно, спросила Дивакара:

— Получается, значит, что я для тебя не живая женщина, а какой-то призрак, привидение ночное, так?

Дивакар резко остановил машину. Осторожно, как бы опасаясь чьих-то посторонних глаз, обнял Ратти за плечи. Низким, сдавленным голосом произнес:

— Ты — моя мечта, Ратти. Я, может быть, еще не знаю тебя, но хочу знать и узнаю во что бы то ни стало.

Не услышав от Ратти в ответ ни звука, продолжал:

— Все время, пока я жил у Римы и Кеши, я пытался представить себе: что видела ты в этой комнате? О чем думала, лежа на этой постели?..

Напряженное выражение исчезло с лица Ратти. На душе у нее стало вдруг легко и спокойно.

— Ни о чем я не думала, Дивакар. О чем тут было думать? Когда я приехала в их дом, я почувствовала очень скоро, что в темноте, которая давно уже давила меня, извне и изнутри, словно вдруг какие-то огоньки затеплились. Рима, Кеши, малыш… Поглядела я на них, потом на себя, потом снова на них… Там в эти морозные, снежные дни я как будто вновь обрела когда-то утраченное мною время. Оглянулась назад. Весь свой путь, точно цепь, звено за звеном перебрала. И поняла в конце концов, что цепь эту я сама себе изготовила, своими руками. Сама эти оковы на себя надела. Вот и весь итог моей жизни.

— Раттика!..

Голос Дивакара дрожал, прорастал, словно спелое зерно, ростками волнения и боли.

— И ты даже сейчас от этих цепей не освободилась?.. Даже в этот момент?..

Ратти задумчиво пожала плечами:

— Сама не могу понять, Дивакар. Я ведь только терять умею, приобретать еще не научилась…

— Раттика, я прошу тебя, очень прошу, позволь мне быть рядом, позволь мне войти в твой мир… Я никогда не потребую от тебя ничего, кроме того, что ты сама захочешь дать мне, клянусь тебе!..

Голос Дивакара звучал теперь страстно, а слова вырывались неудержимо несущейся по крутому откосу лавиной. Кончиками пальцев Ратти дотронулась до его губ и почувствовала на своей руке горячий, взволнованный поцелуй.

— Ты… Ты такая, Раттика!.. Я просто выразить не могу.

Зубы Ратти сверкнули веселой улыбкой.

— Спасибо, Дивакар. Тебя послушаешь — еще больше ценить себя начинаешь! Только не поздновато ли, а?.. Запоздалый комплимент — как дождь в конце сезона: шуму много, а воды мало!

Дивакар обиженно нахмурился:

— Хорошо. Я не скажу тебе то, что хотел сказать. Я тебе это на деле докажу.

Склонившись к Ратти, Дивакар пристально поглядел ей в глаза. Взгляд этих глаз напомнил ему предзакатное солнце, когда остывает палящий зной, но остается ласковое, согревающее душу тепло.

Ратти провела за туалетным столиком три часа…

Вернувшись домой, она чувствовала себя так, будто ей подарили по крайней мере десять лет — десять лет молодости! Посмотрела в зеркало — да, так оно и есть, совсем не та картина! Помолодевшее, радостное лицо… Сияющие, красиво подведенные глаза…

Взглянула снова — и увидела себя как бы под другим углом. Сразу бросились в глаза легкие, не заметные на первый взгляд, но проявляющиеся, казалось, с каждой минутой все резче и резче морщинки, складочки. На лбу, около рта…

Прикрыв глаза рукой, Ратти горько расплакалась. Неужели и этот стук в ее дверь раздался слишком поздно?!

Плача, взглянула в зеркало еще раз и испытала вдруг к себе какое-то почтительное уважение: а ведь ты молодец, Ратти!.. Человек, которому пришлось пройти через столько бед и невзгод, через мрачную тьму и жестокую, палящую сушь, давным-давно должен был уже превратиться в пепел, в горсть мертвой пыли. Так нет же, кое-что все-таки осталось!

Решительно вытерла глаза.

…Ты сражалась за себя с гордо поднятой головой, Раттика! Ты не позволила отравить свою душу горьким ядом злобы, ты не стала врагом себе самой… И если даже не было рядом с тобой верного друга, ты все равно не разучилась отличать вражду от дружбы и дружбу от вражды. Ты — хорошая девочка. Добрая и отважная… Асад! Его милое, доброе лицо и сейчас перед глазами как живое. Через столько лет!

Пригладила щеткой волосы. Повернулась к зеркалу, чтобы — в последний раз! — хорошенько поглядеть на себя, но в этот момент зазвонил телефон.

— Алло!..

— Несколько раз звонил тебе. Ты где была, Раттика?

— Раз уж ты спросил, скажу откровенно, Дивакар. Была я все эти три часа в плену у своего возраста!..

— Опять ты начинаешь колоться? Зачем?..

— Я уж и голову вымыла, и ногти накрасила, и лицо в порядок привела, и все-таки…

Голос Ратти неожиданно прервался.

— И все-таки при одной мысли о том, что я должна встретиться с тобой, мне становится страшно!..

— Это еще что такое? Что ты болтаешь?

— Боюсь, что мы упустили наш момент, Дивакар. Я сегодня как посмотрела на себя повнимательнее, так и разревелась: ну почему, почему я уже такая старая?..

— Ратти!..

Сердитый окрик Дивакара заставил Ратти замолчать. Он продолжал с ласковым укором:

— Знаешь, ведь каждый день становится прошлым по прошествии ровно двадцати четырех часов. Так что же, нам только и остается, стало быть, сидеть с календарем в руках, вычеркивать еще одно число и плакать оттого, что мы