– Но у тебя нет денег, – говорит она, вглядываясь в зеркало. Взбивает себе волосы, хмурится. – И кредит у тебя паршивый. Ты ноль без палочки, – говорит она. – Дразнюсь, – говорит она и смотрит на него в зеркале. – Не будь таким серьезным, – говорит она. – Сделать это надо, поэтому я это сделаю. Если ее выведешь ты, еще повезет, если выручишь за нее триста-четыреста долларов, мы же оба это знаем. Милый, тебе повезет, если не придется им доплачивать. – Она взбивает прическу в последний раз, поджимает губы, промокает помаду салфеткой. Отворачивается от зеркала и берет ридикюль. – Придется ужинать или что-то как-то, я уже тебе говорила, у них такой подход, я же их знаю. Но не беспокойся, выберусь оттуда живой, – говорит она. – Я со всем справлюсь.

– Господи, – произносит Лео, – вот надо было это говорить?

Она пристально смотрит на него.

– Пожелай мне удачи, – говорит она.

– Удачи, – говорит он. – Бумаги на машину с собой? – говорит он.

Она кивает. Он идет за нею по дому – за высокой женщиной с маленьким высоким бюстом, широкими бедрами и ляжками. Ковыряет прыщик у себя на шее.

– Уверена? – переспрашивает он. – Проверь. Тебе понадобятся бумаги на машину.

– У меня есть бумаги на машину, – отвечает она.

– Проверь.

Она вроде бы начинает что-то говорить, вместо этого смотрится в переднее окно, а затем качает головой.

– Хотя бы позвони, – говорит он. – Дай мне знать, что происходит.

– Позвоню, – говорит она. – Чмок-чмок. Сюда, – говорит она и показывает на уголок своего рта. – Осторожней, – говорит она.

Он придерживает ей дверь.

– Где сначала пробовать будешь? – спрашивает он. Она проходит мимо него на крыльцо.

С другой стороны улицы на них смотрит Эрнест Уильямз. В бермудах, пузо висит, он глядит на Лео и Тони, направляя распылитель на свои бегонии. Однажды прошлой зимой на праздники, когда Тони с детьми уехала к матери, Лео привел домой женщину. В девять на следующее утро, холодной туманной субботой, Лео проводил женщину до машины, удивил Эрнеста Уильямза на тротуаре с газетой в руке. Туман снесло, Эрнест Уильямз уставился, затем шлепнул газетой себе по ноге, сильно.

Лео припоминает тот шлепок, горбит плечи, говорит:

– Ты какое-то место первым имела в виду?

– Пойду по очереди, – отвечает она. – Первая стоянка, а потом просто по очереди.

– Начинай с девятисот, – говорит он. – А потом уступай. Девятьсот – нижний порог по «Синей книге»[32], даже если за наличные.

– Я знаю, с чего начинать, – говорит она.

Эрнест Уильямз поворачивает шланг в их сторону. Пялится на них сквозь брызги воды. Лео так и подмывает выкрикнуть признание.

– Просто проверяю, – говорит он.

– Ладно, ладно, – говорит она. – Я поехала.

Это ее машина, они ее называют ее машиной, и от этого все только хуже. Купили они ее новую тем летом три года назад. Ей хотелось чем-то заняться после того, как дети пошли в школу, поэтому она возвратилась к продажам. Он шесть дней в неделю работал на заводе стекловолокна. Какое-то время не знали, на что потратить деньги. Затем вложили тысячу в кабриолет и удваивали и утраивали выплаты, пока через год не расплатились за него полностью. Чуть раньше, пока она одевалась, он вынул из багажника запаску и домкрат и вычистил бардачок от карандашей, спичечных книжек, марок «Синей фишки»[33]. Затем помыл ее и пропылесосил салон. Красный капот и крылья сияли.

– Удачи, – говорит он и касается ее локтя.

Она кивает. Он видит, что ее уже нет, она уже торгуется.

– Все будет иначе! – кричит он ей, когда она доходит до подъездной дорожки. – Начнем с понедельника. Я не шучу.

Эрнест Уильямз смотрит на них, и поворачивает голову, и сплевывает. Она садится в машину и закуривает сигарету.

– В это время на следующей неделе! – снова кричит Лео. – История древнего мира!

Он машет, когда она сдает задним ходом на улицу. Меняет передачу и трогается вперед. Набирает скорость, и шины слегка взвизгивают.

В кухне Лео наливает скотча и выносит стакан на задний двор. Дети у его матери. Три дня назад пришло письмо, его имя выведено карандашом на грязном конверте, единственное письмо за все лето, в котором не требовали полного погашения. Нам весело, говорилось в письме. Бабуля нам нравится. У нас новый песик по имени Мистер Шесть. Он славный. Мы его любим. До свидания.

Он идет еще за выпивкой. Добавляет льда и видит, что у него дрожит рука. Руку он держит над мойкой. Смотрит на нее сколько-то, ставит стакан и вытягивает другую руку. Потом берет стакан и опять выходит наружу посидеть на ступеньках. Припоминает, что, когда был пацаном, его папа показывал на красивый дом, высокий белый дом среди яблонь и за высокой белой оградой. «Это Финч, – с восхищением сказал тогда папа. – Банкротился по крайней мере дважды. Посмотри на этот дом». Но банкротство – это полный крах компании, директорат режет себе запястья и выбрасывается из окон, тысячи людей на улице.

У Лео и Тони все еще оставалась мебель. У Лео и Тони была мебель, а у Тони и детей – одежда. Это не подлежит. Что еще? Детские велосипеды, но их он отправил к своей матери на хранение. Переносной кондиционер и бытовые приборы, новая стиральная машинка и сушилка – за ними всеми грузовики приехали еще много недель назад. Что еще у них есть? То и сё, преимущественно – ничего, барахло, давно сношенное или развалившееся. Но тогда были и крупные вечеринки, и прекрасные поездки. В Рино и Тахо, на восьмидесяти с опущенным верхом и включенным радио. Еда – вот это было в числе главного. Наедались они от пуза. Он прикидывает – тысячи только на предметы роскоши. Тони заходила в бакалею, бывало, и складывала все, что видела. «В детстве я вынуждена была обходиться, – говорила она. – Этим деткам обходиться не придется», – как будто он настаивал на том, что следует. Записывалась во все книжные клубы. «В детстве у меня никогда не было книг», – говорила она, разрывая упаковки тяжелых пачек. Они записывались в клубы филофонистов, чтоб им было что слушать на новом стереопроигрывателе. Подписывались на все вообще. Даже на породистого терьера по имени Рыжая. За нее он заплатил две сотни, а неделю спустя нашел на улице, ее сбила машина. Они покупали все, что хотели. Если не могли платить – брали в кредит. Подписывались.

Майка у него влажная; он чувствует, как из подмышек стекает пот. Он сидит на ступеньке с пустым стаканом в руке и смотрит, как двор наполняют тени. Потягивается, вытирает лицо. Слушает шум машин на шоссе и прикидывает, не пойти ли ему в цоколь, не встать ли на хозяйственную мойку и не повеситься ли на ремне. Он понимает, что не прочь оказаться мертвым.

В доме он наливает