После безобидной любовной перебранки с Реджем она забежала выпить чаю с ложкой яблочного джема в столовую для перемещенных лиц офицерского звания, хотя среди лагерного персонала официально признавались лишь британцы. Редж остался один на узкой койке в полагавшемся ему по званию отдельном бараке, курил и нежно водил рукой по простыне, которая еще хранила тепло ее тела. Каждое утро, после первой близости, он говорил все о том же: она свободная женщина и может остаться в Англии. Он обучит ее языку – и он уже начал давать ей уроки, хотя она не относилась к этим занятиям всерьез. После войны они поженятся. Забудь об этом, в который раз отвечала она: я жена Петра Лаврентьевича Соколова, инженера-энергетика из Свердловска, и хочу вернуться к мужу. Его и в живых-то уже нет, жестоко утверждал Редж, но она его не слушала, женское сердце не обманешь. Что до любви – есть любовь короткая, а есть на всю жизнь, как в супружестве, объясняла она. Когда в Красной Армии не хватало врачей, Марию Ивановну призвали, произведя в лейтенанты. Расставаясь, Мария Ивановна и Петр Лаврентьевич вспомнили, что брак – буржуазный предрассудок, а клятвы в вечной физической верности были уместны в век Пушкина – и теперь, когда все на волосок от смерти, в разлуке не грех позволить себе короткие связи. Редж – чудный мальчик, пьет меньше, чем Петр Лаврентьевич, и пахнет от него лучше, но нет в нем русской души, несмотря на русскую мать. Но я же люблю тебя, люблю, орал Редж, точь-в-точь как его мать, когда, бывало, зацеловывала маленького сыночка по-русски, до потери пульса. «Я вас люблю» по-русски звучит протяжно и гораздо естественнее, чем английское I love you, – у Реджа не возникало и тени сомнения в искренности своих чувств, и к черту Ципору, пусть ублажается барабанными палочками. Он даже не написал ей, где находится. Там все кончено.

Когда рассвело, он перечитал письмо от Уиткомба, которого успели повысить. Испанский период завершился. Теперь задачей разведки стало формирование фотоархива, доказывающего зверства нацистов в концлагерях. От документов СС, захваченных союзниками, многих мутило, и один гибралтарский капеллан даже выступил с публичным протестом. О правилах игры уже не вспоминали: хороший немец – мертвый немец. Сейчас бы Редж получил благодарность за поступок, свидетелем коего невольно оказался Уиткомб. В Ла-Линеа тогда арестовали какого-то мужчину, зарезавшего своего тестя, тот добровольно взял на себя убийство немца, и дело благополучно замяли. Сочли, что оба убийства спровоцированы и явились следствием пьяного разгула, так что обвиняемый отделался небольшим тюремным сроком. Вот такие новости.

Редж побрился, облачился в мундир, отутюженный бывшим портным по фамилии Постоев, и пошел в офицерскую столовую, хотя кроме него в лагере было только три офицера, из них один капрал и один интендант. Последний при появлении Реджа укоризненно произнес «ай-ай-ай», намекая на то, что знает, чем занимается сержант в своем изолированном жилище. Конечно, лейтенант здесь старший по званию, ему видней, но сожительство с одной из трех русских женщин чревато неприятностями. Начнутся необоснованные жалобы со стороны лагерников, мол, завелись любимчики у начальства, и станут требовать больше мяса, а может дойти и до личных оскорблений. К тому же русские совершенно непредсказуемы: того и гляди, кто-нибудь предательски пырнет ножом в спину. Пути мести неисповедимы, туманно намекнул интендант, подразумевая подвиг Реджа в Ла-Линеа. «Хоть русских и называют нашими славными союзниками, но, помяните мое слово, никому из этих негодяев доверять нельзя».

За завтраком, состоящим из каши, пирожков с жирным мясом и чая, заведующий дисциплинарным отделом лагеря младший сержант Скаммелл доложил, что накануне пятеро бородатых русских залезли в дом престарелой вдовы миссис Левинсон и похитили пять фунтов и десять шиллингов, а также бронзовые настенные часы. Конечно, это дело полиции, но полиция в последнее время смотрит сквозь пальцы на мелкие преступления, совершаемые перемещенными лицами, которых нельзя отнести ни к военным, ни к гражданскому населению. Кто они, в конце концов, эта беспокойная людская масса, которая замаялась ждать, когда ее наконец погрузят на корабли и отправят в Россию-матушку? Перевоспитанию они не поддаются. Почти четыреста из тысячи с чем-то на прошлой неделе удрали из лагеря под Нориджем и теперь промышляют грабежами и разбоем по всему Норфолку и Саффолку. Чья эта обязанность, позвольте узнать, изловить мерзавцев и призвать их к порядку?

– Сдается мне, русские нас опередили, – сказал интендант. – Понаехали какие-то паршивцы в плащах, рыщут в округе и хотят завести у нас свои порядки. Вчера наткнулся на троих таких в «Короне». Спросили водки, а когда им сказали, что водки нет, стали буянить, а доброе английское пиво выхаркивали прямо на пол. Не по нутру мне все это.

– Боятся, – повторил Редж слова сестры, – что русские насмотрелись на британский капитализм и он им пришелся по вкусу. То, что для нас нужда военной поры, для них – изобилие. Советский рай конкуренции не выдержал.

Сержант Кросс, худой и вялый парень, грустно покачал головой и произнес:

– А вот нам дома про Россию другое рассказывали. Мой отец ездил в Москву с профсоюзной делегацией и говорил потом, что там все чудесно. Через край ничего не переливается, кроме пропаганды, зато все делится поровну. А это и есть великий идеал, за который мы все горой. Отец мой так всегда и говорил, пока его грузовик не переехал.

– Не стоит себя дурачить, – сказал Редж. – В этой войне нет правых. Защищаем плохих от худших, как сказал бы поэт.

Его подчиненные смущенно уставились в пустые тарелки: не нравилось им слушать о поэтах, тем более от командира.

– За работу, – сказал Редж, вставая из-за стола, на что младший сержант проворчал себе под нос:

– Какая же это, к чертям, работа?

Утро выдалось хмурое, и большинство лагерников сидели по баракам, не удосужившись даже вымыть миски после утренней каши. Лодыри и есть лодыри. Редж, одетый в офицерский плащ, поднял воротник, чтоб прикрыть шею, и заглянул в несколько бараков. Двое русских особенно выделялись своими почти театральными лохмотьями, несколько мужчин стонали с похмелья, другие дулись в карты. Он пересек грязный двор и прошел на бывший склад боеприпасов, где разместили двух женщин и пятерых детей. От восьмисот мужчин их отделял забор из колючей проволоки и вооруженный патруль. На посту в это утро был рядовой Доуз, угрюмый молодой человек, в шлеме домашней вязки и украденных у кого-то мотоциклетных крагах.

– Сами видите, сэр, холод собачий, – пожаловался он лейтенанту и доложил, что рано утром отогнал штыком одного русского, пытавшегося проникнуть к женщинам.

Вера и Евгения, Редж не запомнил их отчества и фамилии, топили печку обломками стула. Дети, которым велели звать его «дядя», подбежали, требуя шоколад. Он дал им пачку мятной жевательной резинки, подарок американцев. Вера и Евгения, рыхлые некрасивые женщины, были одеты в армейские юбки и ворованные джемперы. Двое из троих детей были родные, прижитые от поляков, как и они работавших на «Тодт». О происхождении неродного никто понятия не имел. Женщины хотели остаться в Англии и в который уже раз просили Реджа сказать, когда же им дадут на это разрешение. «Скоро», – безнадежным голосом ответил он. После этого короткого визита он пересек плац, на котором больше не устраивали военных проверок, и направился в сторону единственной трубы, дымившей над административным зданием. Около сорока грязных небритых обитателей лагеря ждали у дверей снаружи. Сержант Скаммелл и капрал Крэнкшоу тщетно пытались выстроить их в очередь, но те будто о дисциплине слыхом не слыхивали. Домой, к коммунистам, бы их поскорей, живо бы вспомнили, как себя вести.