книжного магазина, словно кожа рептилии или солнечный свет на осколках стекла. Рядом с поребриком с тупой назойливостью бродила карга-мексиканка, согбенная временем — собирала милостыню в алюминиевую кружку в одной из великого множества враждебных пешеходам зон Лос-Анджелеса.

— Бросай ты это дело и сдохни, — сказал Гарнер карге сквозь зубы.

Небо рассекла струя выхлопа реактивного двигателя самолёта, поднявшегося откуда-то из-за холмов, надо полагать, из аэропорта Бэрбанк. Самолёт, мрачно фырча, уполз на запад, вероятно, унося ничего не подозревающих туристов в кошмар потрёпанных, загаженных гавайских курортов.

На стене мексиканского бара, снабжённого собственной, хотя и маленькой, парковкой, красовались психоделические водяные знаки граффити испаноязычных банд. Над ним что-то трудноразличимое свисало с проводов — возможно, тенниски, связанные вместе и заброшенные туда в шутку. Углеводородная пурга сеялась с затянутых смогом небес.

Когда Констанс было пять, она принесла ему свою первую куклу Барби.

— Думаю, Барби заболела, пап, — Констанс уже несколько недель тосковала и плохо ела. Он посмотрел на куклу — вроде бы целая. Подумал, что Констанс хочет поиграть, и сказал:

— Хорошо. Тогда я буду доктором, а ты медсестрой, и мы...

— Нет! — Девочка расплакалась. — Ей правда плохо.

Он уставился на дочь, и ему вдруг пришло в голову, что она говорит о смерти собственной матери. Он взял её на руки и спросил:

— А ты как? Тебе не плохо?

Он увлёк её разговором на эти темы, и девочка сперва расплакалась навзрыд, а потом ей полегчало. Не было драматического момента: Папа, Барби стало лучше! Но шли недели, он проводил с ней свободное время и развлекал её, и понемногу стал замечать, как девочка отходит, веселеет, как возвращается к ней интерес к играм с другими детьми. Он чуть не разрыдался сам от облегчения. Он понял, что они смогут жить рядом. Он показал ей, что придёт на выручку.

Она справится.

Мы это сделаем. Всё будет хорошо.

Полиция считала... что её... в какой-то агрегат...

Сидя в гостиничном номере на ближнем к даунтауну конце Голливуд-бульвара, далеко от мест, где японские туристы оживлённо щёлкали отпечатки рук Мэрилин Монро в бетоне и памятную звезду Боба Хоупа на тротуаре, он произнёс вслух:

— Горе? Что за идиотская шутка!

Как если бы он заслужил погоревать!

О Господи, Господи, Господи.

Он боялся плакать и кричать. Он чувствовал себя жуком, отчаянно пытающимся ускользнуть из-под великанской подошвы. Он забивался в трещины меж половиц, припадал к земле, стараясь не привлекать к себе внимания. Чтобы его не раздавило... чёрной, беспросветной, всесокрушающей тяжестью своего отсутствия. Как раздавило и сплющило её.

Несомненно, она кричала, плакала, звала его. Он не пришёл. И неважно, что он её не слышал и не мог прийти. Вот теперь он наказан по-настоящему, по полной программе.

Однако частичка его радовалась происходящему. Маленькая часть, которую он сознательно подавлял, загонял в угол, игнорировал и морил голодом много лет. Существо, промежуточное по уровню развития между паукообразным и растением. Паук, выведшийся не из яйца, а из какого-то семечка, ползущая тварь с корешками. Ликёр её возбудил, отчаяние подстегнуло. Радость её было не передать словами. Перед ним раскрылся целый мир самоуничтожения. И тварь эта воспряла духом.

Это было наркотическое пристрастие, которое так в действительности и не умерло в нём.

Ликёра, безусловно, окажется недостаточно. Гарнер поднялся и пошаркал к двери.

Пора разжиться чем-то посерьёзней.

Калвер-сити, Лос-Анджелес

Постепенно у Прентиса развилась боязнь засыпать. В последнее время он ворочался не меньше часа, прежде чем забыться, и в голове его роились тёмные, путаные мысли. Он пытался думать о чём угодно, только не о Джеффе, Митче, Эми и Артрайте, но думал почти исключительно о Джеффе и Митче, Эми и Артрайте.

У него вошло в привычку оставаться у Джеффа, и это, скорей всего, стало ошибкой. Он спал на диванчике в кабинете. У диванчика имелась откидная спинка, так что его без труда можно было превратить в пристойную односпальную кровать, разве что немножко продавленную посередине. В кабинете Прентис чувствовал себя более или менее защищённым, а выматывался жутко, поэтому и со сном не должно было возникать проблем.

Однако засыпал он мучительно тяжело. Он ворочался, вставал, бродил по кабинетику, перебирал в руках коллекцию японских монстриков Джеффа, рассматривал полки, уставленные томами комиксов и пальпа, вытаскивал книжки, перелистывал, прочитывал пару страниц, ставил на место и потом не мог вспомнить, что читал.

Было темно, а Прентис к тому же окно зашторил. Он сидел на краю диванчика в тёмной комнате, раздевшись до нижнего, снедаемый тревогой, бессильный заснуть. Он думал о субботней вечеринке. Ему придётся туда отправиться. Он сумеет там всё для себя прояснить. И Артрайт даст ему желанную передышку...

Но хочет ли он становиться собственностью Артрайта? Человека по ту сторону зеркала? И ведь Артрайт не скрывал, что манипулирует Прентисом, дабы чужими руками жар загрести. Прентис отговорил Джеффа подавать в суд. Прентис отыскал рекомендованного копами частного сыщика — оказалось, что детектив уже расследует несколько случаев исчезновения подростков. Звали сыщика Блюм.

Но всё же — им манипулировали. Артрайт науськал Прентиса, а Прентис превратил Джеффа в свою марионетку. И вдобавок Артрайт наставлял Лизу приглядывать за Прентисом.

Ну и что с того? спросил себя Прентис. Артрайт не лучше и не хуже большинства продюсеров отрасли. С волками жить — по-волчьи выть.

Прентис покосился на компьютер Джеффа. В полумраке пузатенький монитор казался жутковатым карликом, согбенным над столешницей. Джефф весь день проводил на переговорах и разрешал Прентису пользоваться своей рабочей станцией. Надежды, что это поможет разродиться сценарием, выторгованным для него Джеффом и Бадди, оказались тщетны. Прентис произвёл на свет ровно две страницы натужной мелодрамы, которые не позаботился даже сохранить на диск.

С конторки над столом вещало радио, точно пытаясь успокоить безнадёжного ракового больного. Диджей наконец перестал нести всякую ересь и поставил песню. Выпал Жопогородишко Игги Попа.

В этом жопогородишке ценности насмарку,

В жопогороде я стану собственным кошмаром...

Прентис метнул на радио такой взгляд, словно оттуда высунулась рука и отвесила ему пощёчину. Потом коснулся кнопки питания и выключил радиоприёмник, не дав Игги повторить своё оскорбление.

— Пошёл ты на хер, Игги, — пробормотал Прентис. Ему захотелось швырнуть радиоприёмник в стену и расколотить вдребезги. Впрочем, это ведь собственность Джеффа.

— Я стану собственным кошмаром... — проворчал он и растянулся на простынях. Он даже не сумел себя заставить выключить настольную лампу.

Отдохни, сказал он себе. И потом с новыми