Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нас она все еще стесняется… под «нами» я подразумеваю белых, не может даже посмотреть нам в глаза, хотя мной владеет странное чувство, что она отличает меня, потому что в моем присутствии еще больше стесняется, а иногда я замечаю, что она украдкой на меня поглядывает. Я думаю, это потому, что она помнит, как я мыл ее в тюрьме, и стыдится такой интимности с незнакомым мужчиной, да еще белоглазым.
Кроме меня, ее, по-моему, притягивает Маргарет, и вчера после ужина она подошла к ней и с выражением боязливого изумления протянула руку к ее светлым волосам. Маргарет застыла, как человек застывает, опасаясь спугнуть дикое животное, а потом очень медленно сама протянула руку и дотронулась до щеки девочки.
– Ну что, не так уж страшно, а? – проговорила она и улыбнулась девочке, а та улыбнулась ей в ответ.
– Джозеф, как зовут нашу юную леди? – спросила Маргарет у старого индейца.
– У нее нет имени, – ответил он.
– То есть как?
– По старому обычаю, после смерти близкого родственника женщины и дети меняют имя, – рассказал он. – Чтобы защитить себя от духов болезни. Поэтому девочка отказалась от своего имени и не назвала мне его.
– Как же вы обращаетесь к ней? – расспрашивала Маргарет.
– Нет нужды как-то к ней обращаться, – ответил Джозеф. – В старые времена апачи не звали друг друга по имени, потому что называть имя в лицо человеку невежливо.
– Значит, если я зову вас по имени, я невежлива с вами? – спросила Маргарет.
– Я цивилизованный человек, – с улыбкой отозвался индеец, – крещен в вашей церкви.
– Но должна же она иметь имя, – продолжала Маргарет.
– Прямо сейчас она – la niña bronca, – сказал Джозеф. – Этого достаточно. Потом, возможно, случится так, что Люди станут называть ее по-другому, а потом ей дадут новое имя, которое подойдет ей.
– Дайте нам знать, когда это случится.
Каждый день мы верхами делаем исследовательские вылазки в окрестности лагеря. Джозеф служит нам проводником. Он прекрасно знает местность и уже показал нам несколько невероятных видов: селения тех, кого он называет илк-иданде, то есть «древние люди», где сохранились остатки низеньких каменных жилищ, которым несколько тысяч лет, там масса осколков керамики и десятки метатес – крупных камней с чашеобразным углублением в середине, в которых мололи кукурузу. На склонах холмов видно множество заботливо устроенных подпертых камнями террас, напоминающих гигантский природный амфитеатр.
В университете Маргарет изучала эту древнюю цивилизацию и говорит, что такие террасы называются тринчерас, на них древние люди выращивали сельскохозяйственные культуры.
В эти вылазки la niña bronca отправляется на одном из вьючных осликов, и на третий день у нее прибавилось сил настолько, чтобы показать нам представление, достойное чемпиона родео. Она неожиданно соскочила с осла, немного пробежала рядом с ним, вскочила обратно, перевернулась прямо на его спине, спрыгнула с другой стороны, забежала ослу в тыл и одним прыжком оказалась на его крупе, встала на ноги и прошла вдоль спины животного до холки, крутанулась и вернулась обратно на круп. Все это она проделала с неописуемой грацией и притом непрерывно смеялась просто от радости и свободы. Так мы в первый раз услышали ее смех, приятный и звонкий.
– Апачи – лучшие наездники в мире, – заметил Джозеф, наблюдавший за ее фокусами с такой гордостью, будто девочка и вправду была его внучкой. – В старой жизни дети учились ездить верхом раньше, чем ходить. Но теперь в резервациях молодые растеряли эти навыки.
Теперь девочка все чаще разговаривала с Джозефом, а иногда, хотя и реже, с Альбертом. Мы, остальные, страшно расстраиваемся от того, что не понимаем их речь, а Джозеф с Альбертом почти ничего об их разговорах не рассказывают. Мы все пытаемся выучить апачский язык, хотя он весьма труден и для уха, и для языка. Только у Маргарет немножко получается, и то потому, что она в университете изучала южное атабаскское наречье [45]. Кроме того, девочка совершенно точно понимает испанский, потому что, когда Хесус говорит на своем языке, она всегда прислушивается, хотя и не произносит ни слова. Джозеф тоже знает испанский и говорит, что апачам из Сьерра-Мадре пришлось выучить испанский из-за контактов с мексиканцами, а до них еще и с испанцами, которые длятся уже более двух столетий.
– В старые времена многие из нас похищали себе мексиканских женщин, – рассказывает он. – У меня тоже была мексиканская пленница. Ла Луна ее звали. Потом сделалась совсем как апачская женщина.
Мы безжалостно дразним Хесуса, потому что девочка по-прежнему наводит на него ужас, он опасливо смотрит на нее и старается держаться подальше. Он страшно боится, что ночью она подкрадется и перегрызет ему горло, и устроил вокруг своей койки нечто вроде сигнализации. Он нанизал на веревку консервные банки, а конец обмотал вокруг шеи – если девочка вломится к нему, банки начнут звякать, и он проснется. Но пока что мы слушаем звяканье банок всякий раз, когда мальчишка поворачивается во сне, и будят они только нас.
Надо сказать, что главным образом благодаря припасам, привезенным Толли, мы очень хорошо едим и пьем, хотя Толли предупреждает, что запасы вина подходят к концу и он подумывает, не послать ли мальчишку в Бависпе за еще одним погребцом.
Готовим мы по очереди, у одних получается лучше, у другие хуже. После дня, проведенного в седле, и купания в холодном источнике, «час аперитива» и ужин кажутся настоящим праздником. В последнее время мы все замечаем, что Альберт, обычно такой разговорчивый, смущается и помалкивает, когда рядом Маргарет, и сама она становится при нем непривычно задумчивой. Пару вечеров назад Толли вогнал их обоих в краску, заявив:
– Да ладно, я же вижу, что вы двое строите друг другу глазки, разве нет?
– Толли, заткнитесь, – потребовала Маргарет.
– Я думал, вы говорили, что не верите, будто в поле можно закрутить любовь, дорогуша, – отозвался Толли.
– Мы не крутим любовь, – отрезала Маргарет.
– Если будете отпираться, это не поможет, – объявил Толли. – Мы все заметили. А я слышал, как вы куда-то ходили ночью. Вы среди друзей, дорогая, так почему бы вам не открыться и не перебраться в большой вигвам?
– Я просила вас заткнуться, Толли, – повторила Маргарет. – Вы ревнуете,
