с лысеющим затылком и нестриженой бородкой счищает желтую краску с двери: частички краски усыпали снег, но бранную надпись, которую он так тщится уничтожить, все еще можно прочитать: СМЕРТЬ ЖИДАМ.

Анна не сводит с нее глаз, застыв на месте. Ладони вспотели на руле, сердце бешено колотится, во рту — кислый вкус страха. Но отчего? Почему ее все еще возмущают эти мерзкие каракули?

Вывеска гласит: БУКИНИСТИЧЕСКИЙ МАГАЗИН НУСБАУМА. Убогое убранство, окна заклеены газетами или заколочены. Тощий бросил работу, чтобы отдышаться, и, кажется, заметил ее, потому что оборачивается, все еще тяжело хватая воздух.

— Прошу прощения, — улыбается он. — Могу я вам помочь?

Нет ответа.

— Вы — любительница почитать, — продолжает он. — Ищите хорошую книгу? — Она переводит взгляд на дверь, потом на него, потом снова на дверь. — Ах да, — говорит он. — Отчищаю тут эту писанину. Кто-то любит так пошутить, полагаю, — он слегка хмурится, но затем снова улыбается, хотя теперь его глаза изучают ее. — Если вы ищете книгу, прошу внутрь. Буду только рад посоветовать.

— Разве вы не собираетесь ничего делать? — спрашивает она.

— Делать? Как видите, я счищаю краску.

— Нет же, сделать? Позвонить в полицию. Пожимает плечами:

— А, полиция. Да что они сделают, право?

— Вы имеете в виду, потому что вы — еврей?

Он продолжает улыбаться, но глаза тускнеют.

— По-моему, я уже достаточно отскреб. Руки устали. Почему бы нам не зайти внутрь? Выпьем чаю, посмотрите магазин. Изнутри он куда симпатичнее, — признается хозяин.

Когда они входят, на двери звякает колокольчик. Внутри царит тот уютный, чуть отдающий плесенью, запах, какой за долгие годы вырабатывается в некоторых книжных лавках: слишком много книг на слишком тесном пространстве. Потирая руку, он зажигает плитку, стоящую на стуле у прилавка.

— Боюсь, ни молока, ни сахара у меня нет. Даже суррогатных. — Он говорит с Анной по-голландски, но она безошибочно угадывает резковатый берлинский акцент.

— Вы не вызываете полицию, потому что вы еврей?

— Нет, потому что не вижу смысла.

— Значит, вы позволите им уйти от ответа? Они портят ваше имущество!

— Кто-то измазал дверь краской. — Пожимает плечами. — Не то, за что следует казнить.

— Простите, просто…

Он поднимает брови:

— Что?

— Я тоже еврейка, — сообщает она.

Снова та же улыбка.

— Да, я догадался. Но не беспокойтесь. Это больше не преступление, — уверяет он и ласково, но вместе с тем оценивающе рассматривает Анну. — Мое имя Вернер Нусбаум, — говорит он и протягивает руку из-за прилавка. Анна недолго пялится на руку, но потом делает шаг вперед и пожимает ее.

— Господин Нусбаум, — повторяет она и пристально рассматривает его лицо. Длинный орлиный нос со слегка сплющенным кончиком. Мощный лоб, лысина на затылке, коротко остриженные кудрявые волосы и всклокоченные седоватые усы над вандейковской бородкой. Один глаз полузакрыт, точно устал смотреть на мир полностью распахнутым, но сам взгляд живой и пытливый.

— А ваше имя? — интересуется он.

— Меня, — отвечает она, — зовут Анна Франк.

Господин Нусбаум склоняет голову набок, точно внезапно пришедшая мысль выбивает ее из равновесия.

— Франк, — задумчиво повторяет он. — Надо же, совпадение. Я знал человека по фамилии Франк. Он из Германии.

— Мы и приехали из Германии, — признается Анна. — Из Франкфурта-на-Майне.

— О нет — этого не может быть, — говорит хозяин книжной лавки. — Но, на всякий случай, — любопытствует он, — вы, часом, не состоите в родстве с Отто Франком?

Анна выпрямляется.

— Отто Франк — мой отец.

— Отто Франк. У него была вроде бы фирма, специи и все такое. Здесь, в Амстердаме.

— И сейчас есть, — отвечает Анна.

— То есть вы говорите… он жив?

Теперь уже Анну выбивает из равновесия вопрос, который все евреи вынуждены задавать друг другу в эти времена. Она лишь кивает в ответ и видит, как опускаются у него плечи — как у человека, который до последнего момента очень старался держаться прямо.

— Что ж, чудеса продолжают случаться. Mensch[12] уцелел, — объявляет он, затем смотрит на Анну. — Вы, наверное, недоумеваете. Но я знавал вашего отца весьма неплохо, — ласково объясняет господин Нусбаум и, обнажив запястье, демонстрирует лагерный номер, — когда мы останавливались в одной гостинице.

Когда господин Нусбаум появляется на Йекерстраат, при виде Пима он начинает насвистывать Бетховена. Пим, с полными слез глазами, встает во весь свой солдатский рост и начинает свистеть в унисон. Так возобновляется их дружба. Оба в слезах, ни один не собирается сдерживать чувств, и Анна, смотря на них, тоже не может удержаться. Боль точно молотом бьет по сердцу, и она уходит в свою комнату. Марго в лагерных лохмотьях пытается утешить, а скорее, допросить сестру. Анна, что случилось? Почему ты плачешь? Но у нее нет ответа для сестры. Анна не сдерживает слез и не может ничего поделать со своим горем: и те, и другое, кажется, обрели над ней полную власть. Она лежит на кровати, свернувшись в клубок, когда в комнату стучится Пим:

— Анна?

— Да, — отзывается она, всхлипывая и глядя на стену у кровати.

— Можно войти?

— Мне нехорошо, — отвечает она, но Пим все равно осторожно приоткрывает дверь.

— Я ненадолго.

Она переворачивается и быстро садится на кровати; глаза ее красны.

— Господин Нусбаум еще здесь?

— Нет. Он уже ушел, — отвечает Пим. — Прости, если наше воссоединение тебя расстроило. Старики бывают сентиментальны.

— Как вы познакомились?

— Как? — Он вздыхает. — В Аушвице. Нас поместили в один барак. Но со стыдом признаюсь: первое, что я сделал при знакомстве, — врезал ему по лицу.

Анна моргает:

— Врезал?

— Верно, по лицу, — кивает отец. — Я уже и не помню сейчас, за что. Какой-то жалкий спор. Но там не владеешь собой.

— Так вы подружились, потому что ты его ударил?

— Нет. Потому что я услышал, как он насвистывает «Лунный свет» Дебюсси. Префальшиво, но с чувством, точно каждая нота — подтверждение того, что он еще жив. Я немедленно понял, что нужно попросить у него прощения. Так что я тоже начал ее насвистывать. После чего, — Пим пожимает плечами, — мы стали близкими товарищами. Говорили о музыке, искусстве, литературе. В Берлине у него было издательство, а потом его украли нацисты. Он мог цитировать по памяти Шиллера, Гейне, Гете — особенно Гете. Это вдохновляло. Работа мысли, вот что это было. В самом конце, когда я уже терял сознание, именно он привел ко мне одного из врачей-заключенных. Так меня определили в барак для выздоравливающих, что, вероятнее всего, и спасло мне жизнь. Так что я ему многим обязан. После освобождения я пытался найти его через Красный Крест, но смог выяснить только то, что его эвакуировали из Аушвица. Честно говоря, я