носом. Анна протискивается мимо Клеймана и убегает прочь — но не для того, чтобы предаться гневу. Быстро, на лестницу и наверх. Открывает засов, спрятанный за книжным шкафом, отодвигает его и проникает в Убежище. Полы поскрипывают. За окном кричат чайки, но она слышит гудение голосов в папином кабинете у себя под ногами. Однажды, когда они еще прятались, в Амстердам приезжал какой-то начальник из франкфуртского «Помозин-Верке», чтобы обсудить финансовое благополучие «Опекты». Пим не мог присутствовать на этой встрече и так волновался, что лег на пол и приложил ухо к доскам пола. Марго тоже привлекли: она пыталась стенографировать, лежа на полу. Какое-то время это срабатывало, но когда у отца все затекло и он уже не мог лежать, его заменила Анна. И вот теперь, улегшись на пол, она прижимает ухо к доске. И слышит странные нотки в голосе отца: торжественно-официальный тон, к которому примешивается тяжелый гнев и что-то еще — страх.

— Прошу вас, выслушайте мою позицию, — доносятся его слова. — Меня волновало лишь выживание моей семьи. А бизнес — во вторую очередь.

— Это к делу не относится, — слышит она голос одного из неизвестных. — Каковы бы ни были ваши мотивы, господин Франк, факты есть факты.

Анна, что они говорят? — интересуется Марго, прижимая ухо к полу. Она внезапно оказывается рядом, точно они все еще прячутся вместе. — Не могу разобрать слов. Что они говорят?

— Тихо ты! — шикает на сестру Анна. Но она упустила ответ Пима, и теперь говорит кто-то другой.

— На сегодня все, господин Франк. По мере продолжения расследования мы будем держать вас в курсе дела.

Когда Анна сбегает по лестнице, ведущей из здания, уже поздно. Те люди, кем бы они ни были, покинули контору. Она слышит, как они спускаются на улицу, а Клейман предупреждает, что лестница крутая. Не успевает она подумать, стоит ли пойти за ними, как из кабинета высовывается Пим и мрачно объявляет:

— Анна, мне нужно с тобой поговорить.

Кабинет отца всегда считался шикарным. Мягкая обивка. Бархатные портьеры. Дубовые панели теплых тонов. Полированный стол с латунными креплениями. Вокруг этого стола они и собирались слушать «Би-би-си» или «радио Оранье» после того, как уходили все сотрудники. Но теперь былого блеска нет. Латунь потемнела. На мебели — царапины и потертости. Тяжелые портьеры висят тусклые от пыли, на обоях красуются потеки от многолетних проблем с трубами.

— Не могу взять в толк, чем объяснить твою вспышку.

— Кто были те люди?

— Анна, это личное дело. Я уже сказал.

— В ответе на вопрос, кто нас выдал, не может быть ничего личного.

— Кто нас выдал?

— Зачем Бюро допрашивало Беп?

— Анна, — терпеливо повторяет отец, словно называет глупое, неразумное создание.

— Они ее допрашивали. Она мне сказала. Ее и Мип тоже.

— Анна, те люди были не из Бюро. И никого не допрашивали. У тебя разыгралось воображение. Нужно кое-что прояснить. И конечно, есть вопросы.

— У кого они есть? Если те люди не из Бюро, то откуда?

— Хватит, дочь, — голос Пима режет как бритва. — Прошу тебя, уймись. Я уже сказал тебе все, что тебе нужно знать.

— Ты ничего мне не сказал, — возражает Анна.

— Неправда. Я сказал, что это не твое дело, и не намерен отступать от этих слов.

— Беп очень расстроена, — говорит Анна.

— У нее была непростая беседа, — соглашается Пим.

— Ее уволят?

Пим устало пыхтит:

— Никто никого не уволит. Беп остается ценным сотрудником и верным другом — мы с тобой перед ней в огромном долгу. — Тут отец подается вперед, сжимая в руках папку с бумагами. — Так что прошу, девочка, — ровным, спокойным тоном, каким разговаривал с ней, успокаивая во время бомбардировок. — Достаточно. Я больше не хочу спорить. Понимаю твое замешательство. И беспокойство. Мир вообще беспокойное место, — говорит он. — Но ты должна мне довериться: я сделаю все наилучшим образом. Для всех нас.

* * *

Доверие. Анна пишет это слово в дневнике. Странное слово, которое не идет у нее из головы. Анна должна довериться Пиму. И верить в Бога. Но как это возможно?

Появляется Марго в лагерном тряпье, с лицом, заострившимся от голода и хвори.

— Что? — вопрошает Анна. Она сидит со своим дневником в Убежище, завернувшись в старый шерстяной свитер, спиной к стене, на том месте, где прежде был ее письменный стол. Глаза Марго — блестящие от света незанавешенных окон глаза мертвеца.

Неужели ты и впрямь так низко пала, чтобы поверить, что женщина, рисковавшая ради нас жизнью, — преступница? Беп! Кто угодно, но не Беп! Как ты могла усомниться в ней и хотя бы на минуту подумать, что она нас выдала? Это безумие!

— Может, и да. А может, и нет, — сухо отвечает Анна и распрямляет правую руку. — Все мы способны на многое, в зависимости от обстоятельств, — говорит она. — Разве лагерь не научил тебя этому, Марго?

Сестра смотрит на нее в упор.

Это ты сейчас о ком, о Беп или себе самой?

Анна сверлит ее взглядом в ответ:

— Да, я виновна. Ты это хотела от меня услышать? Виновна в том, что выжила. Это преступно. Смертный грех. Вот и Беп, должно быть, так думает. И кто ее обвинит? — спрашивает Анна. Закрыв тетрадку, лежащую на коленях, смотрит в пустоту. — Я хочу доверять Беп. Конечно, хочу. Но наверное, в каком-то смысле мне легче верить, что она предала нас, а не просто отвергла меня. Что она видит, что со мной стало, и хочет, чтобы мы отдалились друг от друга.

Она произносит это вслух, но, когда смотрит на Марго, на том месте, где была сестра, лишь пылинки танцуют в свете любопытного солнечного луча.

День выдался сырым. Анна едет на велосипеде на Принсенграхт. На Кейзерграхт она слезает с велосипеда и ведет его — точь-в-точь как в тот день, когда за ней следил парень со склада, — но того и след простыл. Только люди снуют туда-сюда — на велосипедах, пешком, — а над ними, хлопая крыльями, носятся чайки. Неужто она вправду думает, что он все еще захочет за ней следить? После того как она укусила его до крови, когда они целовались? Нет, так она не думает — но в то же самое время надеется, что ошибалась. Может, он на работе, таскает бочонки, и она сможет поймать его взгляд? Когда она доезжает до склада, один из рабочих придерживает для нее дверь и называет «маленькой принцессой». Трудно понять, была ли то просто ласковая вежливость или случайная шутка, но, несмотря на это,