— Я вижу пасторальную и уединённую панораму. И действительно, дорогой брат, здесь наши мысли невольно обращаются к созерцанию Бога в действии природы… — ответил я уклончиво и неохотно, не понимая, что хотел, чтобы я обнаружил тот, кто отныне должен был направлять меня.

— Поверни подзорную трубу ещё немного, всё время на северо-запад. Что видишь?

Я всмотрелся внимательнее, и вдруг сильное волнение заставило меня внутренне содрогнуться:

— Ах, да… — воскликнул я. — Знаменитый особняк! Особняк прекрасной Ольги! Всё такой же… со времён Екатерины II!

Я быстро отвёл прибор от точки фокуса, чтобы удивлённо взглянуть на старого монаха, который улыбался. Он спросил низким, почти мрачным голосом:

— Знаешь, кто жил там много лет назад?

— О да! Князь Вяземский! Сергей Соколов… основатель этого Ордена… этого Учреждения… Сколько воспоминаний пробуждает во мне один этот вид! Помню, что мои деды владели землями здесь, которые граничили с землями того особняка. В моём детстве, ведь я родился в этих краях, когда мы выезжали на прогулку, мы проезжали мимо его ворот, выходящих на дорогу. Я часто просил бабушку, с которой чаще всего гулял, остановить тройку перед главными воротами; мне казалось, что если я задержусь на некоторое время, разглядывая аллеи парка, то в конце концов увижу там прекрасную Ольгу, поющую в своём безумии… и что печальная фигура Князя появится между яблоневыми аллеями, играя на своей неразлучной флейте, как это было, когда он жил в особняке, согласно преданию и рассказам моей бабушки, которая знала Князя. Несколько раз в мои 10 лет я чувствовал влечение к прекрасной Ольге, словно был влюблён. И хотел посетить те комнаты, чтобы увидеть и потрогать всё, что она сама видела и трогала. Но меня предупреждали, что дом населён призраками и что было бы опасно испытывать непостижимое. Признаюсь вам, однако, дорогой брат, что эти детские впечатления до сих пор не исчезли из моей души.

— Да, дом продолжает волновать воображение благодаря легендам, которые окружали его всё это время. Однако неправда, что в нём водятся призраки, хотя там и происходят странные явления, разумные и словно намеренно созданные для привлечения внимания. И многие из моих больных полностью излечились от своих психических недугов после нескольких дней пребывания там. Я не думаю, что ты болен, брат Владимир Купреянов! Твои расстройства не выходят за рамки непонимания того, кто не научился переносить с должной естественностью перипетии, свойственные человеческому существованию. На мой взгляд, ты непокорный, морально и умственно невоспитанный человек, которому абсолютно ничего не недоставало в течение жизни и который именно поэтому, столкнувшись с первым же противодействием, взбунтовался, потому что, привыкнув приказывать и быть послушным с колыбели, настолько подавился первой неудачей, что счёл себя безнадёжно потерянным для необходимой реакции.

Я опустил голову, не зная, что ответить этому необычному человеку, который, казалось, читал в моих мыслях страсти, которые взбудоражили мою жизнь, но вскоре снова направил подзорную трубу на особняк. Он же, однако, продолжил после долгого молчания и как будто говоря сам с собой, почти безразлично, давая понять, что его мало интересуют решения, которые я, возможно, приму:"

"— Если ты не суеверен и обладаешь достаточной смелостью, чтобы встретиться с неизведанным, посети особняк в одиночестве и оставайся там столько, сколько пожелаешь. Он является собственностью нашего монастыря, унаследованной от князя Вяземского. Особняк хорошо сохранился. Когда мы входим туда, создается впечатление, будто он и прекрасная Ольга только что покинули его. Это священный оазис для наших больных, средоточие благотворных влияний, своего рода исправительное учреждение, куда многие приходят отчаявшимися, а возвращаются заново обращенными к Богу благодаря посвящению, которое даётся им там сверхъестественными способами… Там ощущается атмосфера, подобная египетскому, индуистскому или тибетскому святилищу. Иди, если желаешь. Я дам тебе проводника, поскольку это далеко, хотя отсюда особняк можно увидеть через подзорную трубу. Я не буду принуждать тебя идти. Пойдешь, если захочешь, и когда сочтешь нужным. Если по возвращении ты не почувствуешь себя исцеленным, то есть обновленным для новой жизни, значит, твоя болезнь действительно неизлечима, потому что она порождена твоим собственным нежеланием помочь самому себе."

Прошло несколько дней, в течение которых я не видел Настоятеля, даже во время религиозных служб. Дни становились всё приятнее. Весна продолжала свой ход, неся с собой радость и красоту. Холод всё ещё был сильным, но не было бурь, и небо, продуваемое лёгким ветерком, казалось прозрачным и светлым с одной стороны, в то время как противоположная сторона была более тёмной и загадочной, что делало яркость ближней стороны ещё более заметной. А ночи, такие же ясные и короткие, располагали к размышлениям и экстазу, настраивая душу на мягкое созерцание природы.

Часто в эти ясные ночи, в дерзости одиночества, я прокрадывался по коридорам, поднимался на башню, сопровождаемый только собакой, которая ко мне привязалась, и, склонившись над балконом террасы, пытался разглядеть поместье прекрасной Ольги, хотя и понимал, что невооружённым глазом его не увижу из-за расстояния и ночного полумрака. И тогда я позволял себе погружаться в странные размышления:

— Почему этот дом так впечатлял меня с детства? Почему я испытывал одновременно притяжение и отвращение сейчас, перед возможностью узнать его изнутри, чего так желал в детстве? И почему Настоятель посоветовал посетить его? Что там было такого, что могло лечить больных и перевоспитывать характеры? Действительно ли там водились призраки, как утверждала молва? И неужели я, человек просвещённого общества, офицер армии Царя всея Руси, дух, считавшийся сильным всеми, кто знал меня прежде, поверю легендам, которые крестьяне распространяли об этом жилище по всем деревням Урала? Что на самом деле стояло за памятью о том Князе-монахе, которого три поколения любили и благословляли? И что с ним случилось, что он, оставив всё в мире, закончил свои дни в приюте для умалишённых, созданном им самим, ухаживая за больными, разговаривая с ними и понимая их лучше, чем когда-либо понимал придворных во время расцвета своей светской жизни? Было ли это просто призванием к добру, как говорили?

Я пытался расспрашивать монахов об этом, больных и постояльцев. Но последние ничего не знали или притворялись незнающими из уважения к самим событиям, а первые, пожимая плечами, отвечали двусмысленными улыбками:

— Обратитесь к нашему Настоятелю, брат. Только он сможет рассказать.

В конце следующей недели, одолеваемый любопытством, я решил отправиться в поместье без дальнейших промедлений. Я тщательно умылся, побрился и подровнял бакенбарды, надушился, надел лучшую одежду, которую взял с собой, словно собирался представиться самой прекрасной Ольге (и именно это ощущение волновало меня), укутался и, представ перед Настоятелем, которого не