– Здорово, – соглашается Зинка. О том, что первым это произнес Ницше, она Тамаре не сообщает, но чувствует, что знакомство с загадочным мужем соседки, которого она до сих пор еще не видела, стало для нее теперь еще более притягательным. А вместе с тем личность этого человека теперь из совершенно загадочной превратилась в определенно любопытную.

– Ох, Зинаида, какая же я счастливая! – Тамара мечтательно прижимает к груди письмо.

– Ты? – Зина не может сдержать иронии. – Ешь, Маня! Давай-давай! А то вместо Бетховена будет тебе Бах. Да-да, бах-бах, и не на скрипке, а по попе.

– Я, конечно! Ведь у меня же самое главное в жизни есть.

– Это что же?

– Ты даешь! Любовь, конечно!

– Мама говорит: «Главное – здоровье!»

– Тю-ю-ю… Да я здорова, как бык.

Здоровая, как бык, Тамара через год попадет под машину. Умереть – не умрет, но и жить не останется: превратится в овощ, лежащий на кровати и изредка выполняющий команду: «Ешь, Тома! Давай-давай!» Зинка опять будет плакать какими-то смешанными, бесконечными слезами: горькими, жалостливыми, злыми и безысходными. А потом они кончатся, и, как всегда, наступит облегчение, и забрезжит надежда, и приоткроется дверь, над которой кто-то повесил табличку с надписью «выход».

Зинка на судьбу не обижалась, Господу Богу не жаловалась и даже слезы лить перестала. Было некогда. Тамара нуждалась в уходе, Маня – во внимании, бригадир – в перевыполнении плана, а в чем нуждалась Зина, она и сама не помнила. Все ее мысли были заняты беспросветной чередой глаголов, глаголов домашних: разбудить, помыть, причесать, обтереть, подтереть, достать, принести, приготовить, накормить, снова помыть, уложить и еще глаголов фабричных, точнее одного, что не позволял расслабиться ни на секунду, отстукивая в голове монотонный ритм: работать, работать, работать. Работать, чтобы получить возможность достать, принести, приготовить, накормить. И так без начала и конца, с утра до вечера, с весны до осени, от зноя до стужи.

– Устроила здесь богадельню, – беззлобно, даже сочувственно упрекала Фрося. – Чего маешься? И без того ни кожи ни рожи не было, а теперь и вовсе словно тень по квартире мечешься.

– Мечусь, теть Фрось, – соглашалась Зина. – А как не метаться? Правда ваша, забот невпроворот.

– Тьфу на тебя. Устроила себе не жизнь, а черт-те что! А делов-то было: одну в дом инвалидов, другую в приют.

– А потом? – спрашивала без вызова, но с прищуром.

– Потом жила бы спокойно. Ноги на танцах, руки на станке, голова в шляпке.

– А душа где?..

Зина не злилась. Фрося была незаменима. Утром она убирала двор и возвращалась домой писать бесконечные письма в различные инстанции с просьбой «предоставить проживающему в их квартире инвалиду полагающуюся по закону отдельную жилплощадь», а в перерывах между ЖЭКом, Минздравом и ЦК КПСС кормила Тамару обедом и иногда, будучи в хорошем настроении, когда получала ежемесячное письмо от сына, живущего с семьей где-то на Севере, даже выносила судно. Зинка возвращалась домой, заходила к Тамаре и, не почувствовав привычного запаха мочи, отправлялась к Фросе благодарить и целоваться.

– Дура ты блаженная! – сердилась Фрося. – Себя загнала в клетку и меня с панталыку сбиваешь.

Но Зинка уже не слышала: приготовить, помыть, убрать, уложить…

– Зиночка, – заводила аккуратные правильные речи Антонина Степановна, – ты, конечно, поступай как знаешь, но и в нормальных семьях случается так, что дети попадают в интернат.

Зина хмурилась, отворачивалась.

– Я понимаю, – доктор дотрагивалась до плеча девушки, – это, конечно, крайняя мера, но тебе все же легче будет. Я могу узнать по своим каналам, какой интернат самый лучший, помогу устроить. А на каникулы будешь забирать Маню. Знаешь, наверняка есть и специальные учреждения для детей с музыкальными способностями, и Машенька…

– А у вас правда есть связи?

– Какие-то есть.

– Антонина Степановна, миленькая, мне врачи сказали, одно лекарство новое появилось, можно для Тамары попробовать. Вдруг поможет? Достаньте, а?

Антонина достала. Не помогло.

– Твоя жизнь, Зиночка, – вздыхала Галина, – это какой-то бесконечный поздний Куинджи: сплошной серо-фиолетовый тон и ни одного просвета.

– Мама, я не помню, что там у Куинджи, ни у раннего, ни у позднего.

– Как? А «Ночь на Днепре», а…

– Сходи лучше в детский сад за просветом.

Маша влетала в квартиру, и жизнь наполнялась смыслом.

– Иглай, – протягивала она Зине скрипку. Галина усаживалась на диван, Маня устраивалась на матрасе, переехавшем вместе с ней и занявшем место Зининой кровати, на которую уложили Тамару. Зина играла, Маня слушала, Галина вздыхала – досуг разнообразием не отличался.

– Пойдем посмотрим, как там мама, – скрипка возвращалась в футляр.

– Пойдем, – маленькая ладошка цепко хваталась за руку.

Они шли. Машенька поправляла подушку, выстраивала по ранжиру батарею баночек и скляночек на прикроватной тумбочке, целовала по Зининому требованию бледную щеку лежащей неподвижно женщины и спешила уйти.

– Почему не ты моя мама? – тоскливо спрашивает она в коридоре.

– Не я, – разводит руками Зина и улыбается. – Ты не думай, твоя мама, знаешь, какая была: веселая, добрая, говорливая.

– Правда?

– Правда. Вот она поправится, ты сама увидишь, ладно?

– Ладно.

Маша молчит, а потом опять:

– Но если бы ты была моей мамой.

– Сиротинушка! – сокрушенно гладит ребенка по голове проходящая мимо Фрося.

Зина не может сдержаться:

– Зачем вы так?! У нее и мама есть, и папа!

– Папа? Что-то я не вижу его. Где он?

Зина вспыхивает. Это тайна. Была Тамарина, стала ее.

– Мой папа лаботает, – наступает на Фросю малышка.

– Все они работают, – беззлобно бросает дворничиха. – Пять минут потрудятся, а потом поминай, как звали.

– Мой папа лаботает, – голос уже робкий, неуверенный, большие глазенки наполняются слезами. Вот-вот разразится буря.

– Конечно, работает, Манюшка! – Зина хватает девочку, тащит в комнату, открывает комод, достает пакет: – Видишь, милая, папа нам пишет, тебе пишет, он тебя любит и маму.

– А тебя?

– Меня? – Зина не знает, что сказать.

«Я люблю тебя» – так заканчивает каждое свое послание Михаил Абрамович Фельдман – бывший литературный критик и Машин отец, отбывающий срок за антисоветскую агитацию, а точнее, за запрещенную любовь к произведениям Пастернака, Булгакова и Солженицына, за хранение самиздатов и чтение отрывков из них в компании, где не все, к сожалению, оказались друзьями. Как Тамара очутилась среди слушателей, чем пленила этого неординарного, эрудированного, образованнейшего человека, Зина не знала, да и выяснить не стремилась. Зато теперь она прекрасно понимала, какая невидимая нить всего за несколько встреч так крепко привязала к нему подругу, что она не посчитала нужным разрубить ее, не побоялась ждать, не побоялась рожать, не побоялась писать, не побоялась жить.