кускам и «Пингвину» для мягкого издания. И так возник третий суд по «Августу»: на Флегона подало издательство «Бодли Хэд», остановить эти эксперименты. Флегон оправдывал свои действия ложью, что будто бы «Август» уже ходит в самиздате, а потому не принадлежит «никому». (Его явное постоянное намерение: сорвать копирайты моих книг.) Но как ни юлил, не мог назвать никого, кто б читал «Август» в самиздате, – да он и не ходил там, пока не вышел в «Имке». И ещё настаивал Флегон: что по советским законам я не имел права давать доверенность Хеебу и потому полномочие недействительно. (Всегда бы Флегона поддержал Луи, хорошо с ним знакомый и связанный в операциях, но сам был фигурой одиозной, явный кагебист, и они свою связь скрывали. Впрочем, замечено было, что Луи в 1967 «продал» мемуары Аллилуевой именно Флегону.) Однако английский судья Брайтман запретил Флегону английское издание «Августа» (тогда Флегон стал продавать его за пределами Великобритании), но при этом вынес и расширительное важное решение: что хождение в самиздате не может рассматриваться как первое издание книги и, значит, копирайт не принадлежит Советскому Союзу. Это создавало британский прецедент и на будущее защищало право самиздатских авторов быть владельцами своих книг. (Впрочем, английский суд не довёл дело до конца: непобедимый в судах Флегон если и проигрывает, то ничего не платит, объявляя себя банкротом, а через несколько лет это даёт ему право утверждать, что раз суд не назначил ему платить штраф и судебные расходы – значит, он и виноват не был.)

Итак, с доктором Хеебом, от первых недель после моей доверенности, я дерзко затеял, помимо «левой», переписку открытую, через советскую почту, – пустопорожнюю, но респектабельную, пусть цензура читает. (Мои русские письма он пересылал потом Бетте, она переводила ему по телефону, а его ответные ко мне немецкие я легко читал.) Иногда и так я использовал эту переписку: предупреждал (гебистов…), в чём твёрдо не уступлю ни за что или какие козни тут против меня готовятся. И ГБ – из расчёта? из собственного интереса? – этой переписке почти не мешало.

Попросил я Хееба прислать его фотокарточку – прислал. Ох какой солидный, пожилой, сколько основательности в его широкой крупной голове на широких плечах. И – с трубкой в поднесенной ко рту руке, задумчиво, – по-ло-жительный тип! Однажды поехал к нему в Швейцарию с плёнками Стиг Фредриксон – очень хвалил, понравился Хееб и ему: внушительный, серьёзный.

А однажды вместо письма приходит (на московский наш адрес, на Тверской) извещение на моё имя о ценной посылке от Хееба. А я-то – в Жуковке, у Ростроповича; пыталась Аля как-нибудь получить без меня – нет, только лично сам, и с паспортом. А мне выезжать в Москву по заказу – зарез: каждый раз что-нибудь секретное на руках, а дом остаётся пустой, надо основательно прятать. По сплошной моей работе выезжаю в Москву нечасто, и всегда тамошний день плотно нагружен. Но и откладывать же нельзя: наверняка что-нибудь очень важное. А пояснительного письма о посылке нет. Наконец поехал, добрался до центрального телеграфа, получил какую-то крупную, но лёгкую коробку. Принёс домой, Аля распечатала: шарабан на деревянных колёсах, игрушка для детей – подарок от фрау Хееб. Милое, милое добродушие… Нет, двум мирам друг друга не понять.

Но так я облегчён и укреплён самим существованием Хееба, что пишу ему, по левой, летом 1971: «Эти полтора года, как Вы вошли в свои права, я испытываю большое моральное облегчение, даже покой: знаю, что Вы твёрдо защищаете и оберегаете меня от неприятных случайностей. Благодарю Вас за неоценимую поддержку. Считаю Вашу деятельность безупречной и достойной восхищения». Настойчиво прошу его не ограничивать себя в оплате своего труда, «иначе Вы причините мне боль». И безпокоюсь: «чтобы Вы не слишком измучились из-за огромности моих задач». А тут начали в Европе ворчать, подозревать: что за странная личность этот Хееб, у него какие-то коммунистические связи, не обманывает ли он Солженицына, не от КГБ ли Хееб к нему приставлен? (что это? и старики Андреевы говорили…). Я в сентябре 1971 пишу ему и в легальном письме: «Готов публично в самых сильных выражениях заявить, что высочайше ставлю Вашу честность и Ваши отличные деловые качества и не мог бы желать себе адвоката лучше Вас». В одном только не доверяю ему и настойчиво спрашиваю Бетту: хорошо ли он контору свою запирает? Да пусть моих главных рукописей не держит ни в конторе, ни дома, а только в банковских подвалах.

То в одном, то в другом адвокат помогает незаменимо – по вопросам, которые тогда казались жгучими. Припёрло ли меня публично оправдаться (против советской власти), что я западных гонораров не беру, они предназначаются для общественного использования на родине, а трачу только средства из Нобелевской премии, – Хееб заявляет. Защита. – Нужно ли осудить возможные на Западе безответственные биографии мои (Файфер) или возможную публикацию моих частных писем (Решетовская), – Хееб делает это, и ведущие мировые газеты охотно предоставляют ему место. – Или врут в советских газетах обо мне, что у меня якобы три автомобиля, два дома, – Хееб солидно опровергает эту чушь. А иногда само существование адвоката начинает удерживать ЦК – ГБ от некоторых шагов: так, Жорес Медведев основательно предполагает, что в 1970 году провокационный их замысел опубликовать «Пир победителей» на Западе остановила боязнь контрдействий адвоката: стало бы во всяком случае ясно, что не я опубликовал пьесу.

Ну что ж, мои поощрения открывали доктору Хеебу все возможности действий. Он – и действовал. А важно ведя открытую переписку – никогда ничего не добавлял по левой через Бетту, то есть о его реальной деятельности; ни разу не сообщил, не спросил, не посоветовался ни о чём существенном, – так, наверно, или дел таких нет, или и так всё ясно? Его сдержанность как раз и производила самое внушающее, солидное впечатление: значит, уверенно, профессионально ведёт, всё знает.

Правда, Хееб не раз порывался приехать ко мне в Москву! – уж как я его отговаривал, то-то был бы ляп, игра для КГБ, под какими потолками мы бы с ним беседовали? ничего б мы тут не прояснили.

Что ж до слухов, что Хееб коммунист, то постепенно узналось: да, до 1956 был коммунист, но после венгерского подавления в виде протеста перешёл в социалисты. Вот те на! Знал бы я это раньше – сильно бы задумался. А всё объяснялось просто: Бетта была человек скорее даже советского опыта, чем западного, потому нам с нею и было так понятно и легко. А ведя в Австрии жизнь университетского преподавателя, сама с адвокатским кругом почти не сталкивалась. А знакомые Бетты были – скорее и больше по коммунистической линии, по её