сумочке своей она носит губную помаду, кошелек с деньгами, краску для лица и презервативы, что пишет детским почерком с ошибками… Что-то еще было в ее сумочке, что-то, особенно врезавшееся мне в память, а теперь почему-то забытое напрочь.

Признаться ей во всем? Это лучшее, что можно было сделать в моем положении, лучшее и уж точно наиболее честное по отношению к ее нежности, наготе, теплу, счастью, доверию, смеху, словам, предназначенным не мне.

Мне следовало признаться, рассказать, как развивались события на самом деле, но решиться на это я не мог. Мне пришлось бы не только сознаться в том, что я заурядный вор, постыдно воспользовавшийся тем, что, мне не принадлежит и не предназначается, но и причинить ей боль. А причинять ей боль я больше не мог — этой девочке, так доверчиво отдавшей мне все, чем владела.

Коснувшись моих губ своими губами, она встала с постели и вышла, выбежала из комнаты, сказав перед этим что-то о чае, о том, что я, наверное, голоден, что обо всем забыла от радости; она совсем не смущалась своей наготы.

Я закрыл глаза, опустил лицо в бархатную подушку, на которой только что лежали ее волосы, чей запах и стал виновником того, что я обманул ее, обманувшись сам.

22

Когда я открыл глаза, она стояла передо мной на коленках, положив голову рядом с моей, глядела в мои глаза. Я вспомнил, что лежало в ее сумочке, открытой не мною в гостиничном туалете: фотография ребенка, сидящего на песке, тянущегося к объективу пухлыми ручками.

Она гладила меня по лицу.

— Ты изменился, — сказала она.

Я усмехнулся.

— Я ведь даже не сразу узнала тебя. У меня было такое странное ощущение, что… — Она остановилась. — Нет, ерунда.

— Что ты хотела сказать?

Назвать ее Анной? Сказать, что забыл ее имя?

— Ничего. Такое ощущение, как будто ты…

Как будто ты — совсем не тот человек, о котором я думала.

— Как будто ты меня забыл.

В этом была доля истины: я не помнил ее совсем.

— Скажи, — произнес я, — как твой ребенок?

Я видел, как быстро, в одну секунду, изменился ее взгляд. Она смотрела на меня со страхом.

— Как твой ребенок? — повторил я вопрос.

Она поднялась с пола, села на диван спиной ко мне, долго молчала. Я глядел на ее узкую спину, на ее склоненную голову, руки, сложенные на коленях ладонями друг к дружке, плавную, женственно-округлую линию окончания талии, бессильно опущенные плечи. Бедная девочка, это была твоя тайна, о которой ты не хотела рассказывать мне. Ведь так?

— Откуда ты знаешь? — спросила она наконец, не поворачивая головы. — Кто тебе сказал?

— Я видел фотографию.

— Какую фотографию? Где?

— В твоей сумке.

— Когда?

Я не стал отвечать. Скоро она повернулась ко мне. Как жалко могут выглядеть груди испуганной, только плачущей женщины!

— Ты поэтому не звонил?

Я покачал головой: нет.

— Я так и думала! Я не нужна тебе с ребенком?! Сколько горя, сколько безнадежной тоски…

Привстав, я обнял ее, привлек к себе, заставил лечь рядом, прижал к себе. Как легко плачет эта девочка, подумалось мне. Плакала, горько и бесконечно, она после последней встречи с Виктором, плакала при встрече со мной, плакала теперь.

— Сын или дочь?

— Девочка.

— Где она сейчас?

— У родителей.

— Ты замужем?

Немаловажный вопрос. Возможно, ответ на него уже был известен тому человеку, на чьем месте я лежал.

— Нет.

— Была?

— Нет.

— Сколько ей?

Она до сих пор не подняла ко мне головы.

— Почти два.

Родила в семнадцать лет. По логике подобных разговоров, теперь я должен был спросить, как ее имя — имя чужой девочки, несчастной дочери несчастной матери. Но не спросил.

— Прости меня. Я ничего, ничего, ничего не жду от тебя. Ничего. Пожалуйста, поверь мне.

Она готова была разрыдаться снова.

Боже мой, сколько горя, какое море боли заливало душу этой девочки!

Ее губы были совсем мокрые — мокрые от слез. Мокрые и солоноватые. Мне было ее жаль, так жаль, что попроси она в эту минуту о чем угодно — я сделал бы это для нее не задумываясь. И еще: мне ведь тоже хотелось забыться. Целуя ее соленые губы, я забывал обо всем. Или почти обо всем: видел только ее, помнил только о ней, думал только о ней. Хотел только ее. Любил только ее, легшую на меня своей грудью.

23

Мы оба вздрогнули: зазвонил телефон. Я хотел было ее удержать, она хотела было остаться, но телефон звонил, звонки его были громкими, резкими и неприятными, и снятие трубки казалось единственным способом заставить его замолчать.

Она поцеловала меня, словно покидала надолго, вскочила с дивана, пробежала к столу посреди комнаты; она все делала порывисто, легко — говорила, целовала, плакала, смеялась…

— Нет, никак, — сказала она, растерянно взглянув на меня. — У меня гости.

Замолчала, слушая голос в трубке.

— Нет, я ведь сказала. Я не могу.

Она больше не поворачивалась ко мне.

— Я все понимаю, но я не могу… Потому что не могу.

Она опустилась в кресло.

— Нет. Перестань. Я сказала: не могу. Сколько раз повторять? Нет, я не больна и чувствую себя прекрасно, просто не могу!

В трубке говорили, она слушала.

— Нет, я ничего не забыла. Я все помню… Я знаю, что будет…

Слушая говорившего, она отрицательно качала головой.

— Вот что, я сейчас просто положу трубку. Все. Пока.

Она действительно положила трубку.

Долго не оборачивалась ко мне. Затем встала, потерянно глядя на меня, прошлась по комнате; по ее взгляду было понятно, что думает она не обо мне — а если и обо мне, то не веселы ее думы.

Она как будто не видела, что я одеваюсь. Одеться мне было недолго, почти все оставалось на мне, успела она снять с меня только свитер. Подошла ко мне, заглядывая в глаза. Да, я все понял. Трудно не понять, кто и зачем тебе звонил. Или я ошибаюсь? Едва ли.

А вот сейчас она заметила, что я одеваюсь.

— Подожди, — просительно сказала она, взяв меня за руку.

Боже, как легко переходила она от настроения к настроению, одно выражение лица меняла на другое. Чем испугало ее то, что я одеваюсь? Или ее испугало то, что было сказано по телефону? Скорее последнее. Или и то и другое.

— Ты уходишь? — со страхом спросила она.

— Нет.

— Не уходишь?

Я повторил ответ.

Она постояла передо мной, растерянно следя за моими движениями.

— Я ведь чай поставила,