будь его воля, этих двоих отправили бы в рай без всякого суда, чтобы они никому не морочили голову своей болтовней.

– Какой же ты богоугодный человек, ежели на Троицу напился как сапожник и в храме уснул?

– Не напился я, а предался раздумьям, а тебе стыдно должно быть поклепы на товарища возводить.

– То не поклеп, то чистая правда, а раз ты отказываешься, то только лишний грех на душу берешь.

– Это как же ты можешь утверждать такое, когда чужой кусок тебе в глотку лезет, как свой собственный. Христос последней рубахой делиться призывал, а ты хлебца для товарища пожалел.

– Хлеб мой был! Ты свой еще намедни умял втихомолку, а потом на мой зарился.

– Мой кусок мы вместе ели. Условие такое было, что твой тоже поделим по справедливости.

Неизвестно, чем бы закончилось это препирательство. Вполне возможно, что богомольцы бросились бы таскать друг друга за бороды, отстаивая свою праведность, однако дело до этого не дошло. Гоголь, который, плетясь за ними, был погружен в мрачные мысли о Багрицком и его ночном явлении, встрепенулся, дернул головой и растерянно заморгал. Его вывела из задумчивости внезапная тишина. Спутники больше не спорили на ходу, они молчали и никуда не шли, а стояли, замерев посреди дороги так неожиданно, что Гоголь едва не налетел на них сзади.

– Что случилось? – спросил он, заглядывая поверх плеча, пропахшего пылью и потом.

– Покойник, – пояснил то ли Павел, то ли Матвей.

Гоголь уже и сам видел тело, лежащее посреди перекрестка так, что невозможно было обойти или объехать, не заметив.

– Алексей, – прошептал он, потрясенный до глубины души.

– Так ты его знаешь, барин? – спросили его Матвей и Павел, поворотив головы назад.

Ничего не ответив на это, Гоголь раздвинул их и направился к Багрицкому. Одежда поручика заскорузла от бурой крови. Лицо было не мертвенно-бледным и не желтым, как у большинства покойников, а синим, почти фиолетовым, представляя собой один сплошной синяк, на котором сухо блестели остекленевшие глаза. Кожа на лбу, носу и скулах была ободрана, как будто перед смертью Багрицкого возили лицом по какой-то шершавой поверхности. В глазницах и шевелюре его виднелась земля, а из пальцев с черными ногтями торчали иглы заноз. Было похоже, что призрак поручика сказал правду. Его не просто убили, а похоронили заживо. Но для чего потом достали? И зачем бросили на перекрестке, вместо того чтобы оставить в земле, где никто бы его не нашел?

Гоголь обнаружил, что уже не стоит склонившись над телом, а сидит на дороге, вздрагивая от судорожных позывов рвоты. Странники говорили с ним, но он не слышал. Голоса и прочие звуки не доходили до его сознания. Он увидел, что по дороге беззвучно приближается большой угловатый экипаж. Лошади остановились. Из кузова с двуглавым орлом на двери, не дожидаясь, пока осядет пыль, стали выпрыгивать мужчины. Они поглядели на труп. Один там и остался, двое других приблизились и начали задавать вопросы. Они были полицейскими урядниками, им полагалось отвечать.

Их вопросы доносились до Гоголя как сквозь толщу воды. Он показал на Багрицкого и сказал, что это его зверски замученный товарищ.

– Встать! – рявкнул урядник. – Здесь вам не посиделки, сударь, здесь допрос.

– По всей форме, – подтвердил второй урядник. – Извольте отвечать стоя и говорить внятно. За что вы убили господина Багрицкого?

Гоголь помотал волосами, морщась от головной боли. Он сказал, что не убивал своего друга, а как раз спешил за помощью, чтобы спасти его от убийц.

– Пусть они подтвердят! – предложил Гоголь, кивая на спутников. Они встретились мне по дороге, верстах в десяти-двенадцати отсюда. Как же я мог находиться и там, и здесь?

– Господин сей выскочил неизвестно откуда, – стали рассказывать Матвей и Павел, перебивая друг друга. – Ну просто чертик из табакерки. Морда, извиняемся, перекошена и расцарапана, а платье в крови. Приказал вести его прямиком сюда. Что нам оставалось делать, как не подчиниться? Такой ведь прибьет, пожалуй.

– Они не понимают, что говорят! – рассердился Гоголь. – Да еще привирают. Я попросил отвести меня в Бендеры, а не сюда. Что касается одежды моей, то в кровь я испачкался, когда разбойники поручика Багрицкого картечью ранили.

– Откуда, сударь, вам известно, что его именно картечью ранили, а не пулями? – насел на него урядник.

– Он сам мне сказал. Я тогда с Алексеем Ивановичем вместе был.

– А потом он по воздуху сюда перенесся, – съязвил другой урядник.

Гоголь погрозил ему пальцем:

– Не сметь зубоскалить над героем, павшим в неравном бою! Тут вам не балаган, господин полицейский.

– А вот мне сдается, что балаган вы здесь устраиваете, сударь, – заявил оскорбленный урядник. – Полезайте в кузов. Повезем вас в участок. Там будете свои небылицы рассказывать.

Была выхвачена шашка, острие которой указало, в каком направлении следует идти. Уже сидя в экипаже, Гоголь увидел, как на перекресток прикатил еще один. Полицейские, тихо обсудив что-то, завернули Багрицкого в мешковину, обвязали веревками и пристроили на задки, по-видимому, специально приспособленные для таких целей. Странников поспрашивали еще немного, записали их показания на походном столике и отпустили с миром. Потом обе упряжки развернулись и поехали.

Урядники хранили угрюмое молчание, раскачиваясь напротив Гоголя. Ему сделалось тревожно.

– Могли бы вы убрать пистолет, господин полицейский? – попросил он. – Я не собираюсь бежать. Напротив, в моих интересах всеми силами помогать следствию и добиться суда над негодяем и преступником Верховским! Да вы его должны знать, господа.

Урядники продолжали молча болтаться на своем сиденье. Пистолет был по-прежнему наставлен на Гоголя. Окна были завешены, и он не видел, где они едут и далеко ли до города. Снаружи быстро темнело. От этого на душе делалось все тоскливее.

– Я лично знаком с городничим, – сообщил Гоголь. – Могли бы вы по прибытии известить его о моем задержании?

– Господин городничий и так всё знают, – сказали ему. – Будьте уверены, ему немедленно доложили о трупе на перекрестке. Он держит ваше дело под личным контролем.

– Мое дело? – переспросил Гоголь. – Разве оно на меня заведено?

– На кого же еще, сударь? Не думайте, что коли вы из столицы, то вам все сойдет. Ответите, господин писатель. По всей строгости закона.

– Вы сами ответите за свои речи и обвинения беспочвенные.

– А это