Дверь открылась, на пороге стоял папа.

— Пап, привет.

Он сел ко мне на кровать.

— Привет, детка, я слышал, ты тут возишься. Чего не спишь?

Я сказала, что у меня болит голова, посмотрела ему в глаза и поняла — его уже известили о том, что жизнь разбилась вдребезги. Он выглядел довольно спокойным и внешне собранным, но взгляд все равно был погасший. Он помассировал мне висок большим пальцем. Я глубоко вдыхала его запах, а он тихонько пел Синатру, «Был очень славный год». Папа часто пел эту песню. Ежевечерний его набор включал также «Надо скрыть свою любовь» и «Ветер зовут Марией». Если обобщить, это песни о потерянной молодости, о подавлении чувств и об урагане. Не сказать, чтобы они светили ребенку, как солнышко. Меня вдруг накрыло тем, что он, наверное, поет для меня в последний раз. Я ощутила болезненную тяжесть в груди, и эта тяжесть утянула меня обратно в сон.

К моему пробуждению на столе были оладьи, яйца и апельсиновый сок. Мама выглядела радостной, глаза у нее блестели, и от нее прямо исходило: «Будет прекрасный день!» Говорила она со мной так, будто все в порядке. О вчерашних событиях не заикнулась, и я тоже не стала. Потом она спросила, не хочу ли я после школы привести к нам Мию.

Я подумала: это что, шутка?

Но сказала: «Ладно». И мама пояснила: «Я не хочу, чтобы все это мешало вашей дружбе». Когда она это сказала, я поверила, что так может быть. Подумала: все, что я знаю, я узнала от этой взрослой женщины, и я ей полностью доверяю. Если она себя ведет, как будто все НОРМАЛЬНО, — значит, на самом деле не так и сложно нам с Мией остаться лучшими подругами, когда у наших родителей роман. Неа. Совсем не сложно.

Глядя назад, я бы хотела, чтобы все происходившее как-то сказалось на маме. Как она могла так рано встать и так радостно улыбаться? Но она всегда себя так вела: определялась с новой жизнью, которая казалась ей на тот момент осмысленной, и вынуждала нас в ней жить вместе с собой. Знаю, что многое она от меня скрывала, и я не в курсе, что там на самом деле творилось у них с Лу. Но — хотела бы я, чтобы она задумалась о том, как далеко разойдутся круги по воде в результате ее поступков, и поборола в себе желание завязать этот роман. По крайней мере, чтобы мама честно призналась, что она оказалась слабой, растерялась — да и гонялась-то она за Лу из-за того, как скверно ей жилось. Не могу говорить за нее, но не думаю, что она всерьез задумывалась о том, как этот роман скажется на всех нас. Хуже того: она и меня вовлекла. Приготовила мой любимый завтрак и записала меня в чирлидеры своей ошибки. Никаких тебе «Как ты, Эм? Тебе, наверное, непросто сейчас, столько на тебя обрушилось». Вот я и вела себя так, как будто не обрушилось ничего. Пока что стрессу и переживаниям, которые внезапно запузырились у поверхности, некуда было выйти, и их быстренько загнали внутрь.

Слепящая боль, превращавшая голову в скороварку, осталась со мной на долгие годы.

Пока мама мыла посуду, я спросила, где папа.

— Перевозит вещи к себе на работу, — ответила она как-то пугающе по-степфордски.

Бум — и боль возникла прямо во лбу. Я все равно пошла в школу, думая, что должна быть такой же улыбчивой и сильной, как мама. Ни в чем нет большой беды, пока не начнешь себя вести так, будто она есть. Едва сев за стол на уроке математики, я увидела, что место Мии пустует. Я так и уставилась на ее стул. Голова болела. Стреляющая, жгучая боль. Потом, когда зазвенел второй звонок, дверь класса распахнулась, и Миа пробежала на свое место, не глядя на меня. Я не сводила с нее взгляда все сорок две минуты урока. Она на меня даже не взглянула. Вела себя круто и не напрягалась, как всегда. Наверное, она не знает, подумала я. Что ей сказать? «Привет, Миа, твоя семья рухнула, потому что наши родители — двое печальных одиноких людей, которые предпочли несколько недолговечных мгновений радости сохранению счастья и благополучия своих семей. Хочешь, зайдем за мармеладками после школы?»

Прозвенел звонок, урок кончился. Я сложила книги, продышалась через боль и подошла к Мие.

— Привет, — сказала я.

— Салют, — ответила она и протянула мне сложенное письмо, улыбаясь, как ни в чем не бывало. — Пожалуйста, передай это своей маме и пообещай, что не станешь читать.

Я кивнула, искренне. Она убежала, а я тут же рванула в туалет и растерзала конверт. Мне так хотелось знать. Вам бы тоже захотелось, поверьте.

Это было исполненное ненависти письмо моей матери — от Мии. Каждое слово ранило сильнее, чем предыдущее. Сплошные злые вопросы и обвинения — типа, «я думала, вы ангел, а вы — самая злая тварь, какую я видела. Надеюсь, вы сгорите в аду… Вы разрушили мою семью. Как вы могли?»

Три полных презрения страницы. Я поверить не могла, что кто-то — тем более Миа — мог написать такое моей маме. Мне представлялось, что мама ни в чем не виновата. Она обрисовала себя как благородную жертву и успешно промыла мне мозги, заставив поверить в романтическую историю запретной любви, которую переживала с отцом моей лучшей подруги. Спроси меня кто, я бы сказала, что моя мать — Эстер Прин, и я не позволю этим людям сжечь невинную женщину лишь за то, что она послушалась собственного сердца.

Я прошла по пустому коридору и остановилась перед дверью кабинета биологии — где, как я знала, в тот момент сидела Миа. Не задумываясь, вошла. «Мне нужно поговорить с Мией», — сказала я учителю. Он, наверное, услышал в моем голосе «не связывайся», потому что просто позволил ей уйти. Она вышла в коридор и закрыла за собой дверь.

И понеслось.

— Я тебе сказала, чтобы ты его не читала!

— Сука!

— Как ты могла?

— Ненавижу тебя!

Взад и вперед, обе в слезах и орут — так, что пришлось вмешаться двоим учителям. Пока нас разводили, мы, не отрываясь, глазели друг на друга. Вид у нас обеих был еще тот. Меня отвели в кабинет медсестры, чтобы я успокоилась. Я легла на кушетку и попыталась отдышаться. Когда мама приехала забрать меня, голова разрывалась, а виски стучали как сердце.

За несколько следующих недель я привыкла к головной боли. При мне мать Мии сидела у нас на крыльце, умоляя мою маму не делать этого с ее семьей. А мама все равно сделала. Мне приходилось встречаться с Мией в школьных коридорах. До смерти хотелось с ней поговорить. Обнять ее. Быть с ней — как и каждый день за прошедшие пять лет. Переживать такое непонятное и тяжелое время без лучшей подруги было невыносимо. Мы перестали ходить в синагогу, где только что прошла моя бат-мицва. Слишком неловко было там появляться после того, как мама разрушила одну из семей общины. Так окончилась важная глава моих отношений с иудаизмом — религией, в которой я выросла, всю жизнь каждые выходные посвящая учебе и празднованию. У меня не осталось ни друзей, ни религии. Весь город знал о том, что произошло — и вместо того чтобы рассердиться на мать, я встала на ее сторону. Я смотрела всем прямо в глаза, с вызовом; пусть только попробуют с нами связаться.

Мне пришлось наблюдать, как отец переехал из офиса в грустную стерильную холостяцкую квартиру на Лонг-Айленде, снятую пополам с соседом. Мать вознаградила меня за преданность, — или, может, искупила свою вину, — отдав мне самую большую комнату. Ту, где у них с отцом была спальня. Мы с Мией избегали друг друга до конца школы. Я чувствовала знакомую стреляющую боль в голове каждый раз, как проходила мимо нее в коридоре или на улице. Я все время по ней тосковала. И сейчас тоскую. Она пару лет назад связалась со мной на Facebook, поздравила с успехом, и я тут же вывалила, как я по ней скучала, как мне жаль, как не права была моя мать. Она так и не ответила.