Молли, я думаю, понимала лишь то, что она доказывает их неправоту по поводу своей беременности и того, с каким ехидством они игнорировали ее настойчивые просьбы приготовить детскую. Моя жена выглядела царственной, словно королева, пока они приближались, чтобы посмотреть на маленький сверток, который она держала с такой заботой. Повариха, не растерявшись, улыбнулась «милой крошке». Но Майлд пока была не столь искусна в вежливом лицемерии.

– Она такая маленькая! – воскликнула дочь поварихи. – Как кукла! И бледная, точно молоко! Такие голубые глаза! Она слепая?

– Разумеется, нет, – ответила Молли, с обожанием глядя на свое дитя.

Повариха шлепнула дочь и прошипела:

– Веди себя прилично!

– Моя мать была светловолосая. С голубыми глазами, – заверил я.

– Что ж, тогда понятно, – ответила Натмег с необыкновенным облегчением. Она сделала реверанс перед Молли. – Ну, госпожа, речная рыба или соленая треска? Насколько я знаю, сразу после родов женщине очень полезна рыба.

– Речную рыбу, пожалуйста, – ответила Молли, и, решив этот крайне важный вопрос, повариха быстренько удалилась из комнаты вместе с дочкой.

Едва Натмег успела вернуться к своим обязанностям, как объявились две горничные с вопросом, нужно ли ребенку или матери свежее белье. У каждой в руках было по стопке, и они едва не сбили меня с ног на моем сторожевом посту у двери, настаивая на своем: «Ну, если не сейчас, то скоро, потому что всем известно, как быстро младенец пачкает колыбель».

И опять я оказался свидетелем ошеломительного зрелища: женщины, с трудом оправившись от потрясения, начали восхищаться моей дочерью. Молли как будто ничего не замечала, но все мои инстинкты предупреждали об опасности. Что ж, известно, как обращаются с детенышами, не похожими на других: я видел, как хромых цыплят клюют до смерти, как коровы выпихивают из стада слабых телят, как недокормленному поросенку не дают подобраться к соску. Люди в этом смысле ничуть не лучше животных. Я должен был оставаться начеку.

Даже Ревел появился, неся на подносе невысокие вазы с цветами:

– Зимние троецветки. Такие холодостойкие, что цветут в оранжерее леди Пейшенс почти всю зиму. Там сейчас не так уж тепло. За оранжереей не так хорошо ухаживают, как когда-то. – Он неодобрительно взглянул на меня, и я сделал вид, будто ничего не заметил.

А потом Молли удостоила его чести, которой не выпало никому другому: вложила в его худые и длинные руки маленький сверток, ребенка. Я видел, как Ревел затаил дыхание, взяв нашу дочь. Его рука с длинными пальцами обхватила ее грудь, и обычно угрюмое лицо сделалось глуповатым из-за улыбки, полной слепого обожания. Он посмотрел на Молли, их взгляды встретились, и я едва не приревновал, глядя, как их объединило восхищение малышкой. Управляющий не произнес ни слова, пока держал ее, и отдал обратно, лишь когда горничная постучалась в двери и попросила его с чем-то разобраться. Прежде чем уйти, он аккуратно расставил все вазы с маленькими цветами так, чтобы они гармонично сочетались с ширмами. Это заставило Молли улыбнуться.

В тот первый день жизни моей дочери я почти не занимался делами имения, стараясь как можно больше времени проводить в детской. Я смотрел на Молли и нашего ребенка, и мой трепет постепенно сменялся дивным ощущением. Ребенок был таким миниатюрным существом. Каждый беглый взгляд на нее казался чудом. Крошечные пальчики, завиток бледных волос на затылке, нежные розовые уши: для меня было удивительно, что такое чудесное создание могло просто взять и вырасти тайком в утробе моей супруги. Несомненно, оно было плодом усердного труда какого-нибудь волшебника-художника, а не нашей любви. Когда Молли ушла, чтобы искупаться, я остался у колыбели. Я смотрел, как малышка дышит.

У меня не было желания взять ее на руки. Она казалась мне слишком хрупким созданием, чтобы прикасаться к ней. «Как бабочка», – подумал я. Я боялся, что могу повредить приглушенный свет жизни, дающий ей силы. Поэтому я лишь смотрел, как она спит, как едва заметно поднимается и опускается укрывающее ее одеялко. Ее розовые губы двигались туда-сюда, как будто она во сне сосала грудь. Когда вернулась ее мать, я наблюдал за ними внимательней, чем если бы она и Молли были актрисами и разыгрывали спектакль. Мне еще не доводилось видеть Молли такой – очень спокойной, умелой и сосредоточенной матерью. Это что-то исцелило во мне, заполнило дыру, о существовании которой я и не подозревал. Так вот что такое мать! Мой ребенок в безопасности в ее объятиях, она окружила ее заботой. То, что она до этого семь раз становилась матерью, не делало происходящее менее чудесным для меня. Я, как и следовало ожидать, принялся гадать о той, которая когда-то вот так держала и смотрела на меня. Меня охватили тоска и печаль при мысли о том, жива ли еще эта женщина и знает ли вообще, что стало со мной. Неужели черты моей дочери – отражение ее черт? Но когда я смотрел на спящую девочку, то видел лишь, насколько она неповторима.

Вечером Молли поднялась со мной в нашу спальню. Она легла вместе со спеленатым ребенком в центре кровати, и когда я к ним присоединился, то почувствовал себя так, словно сделался другой половинкой раковины вокруг драгоценной жемчужины. Молли немедленно погрузилась в сон, одна ее рука легко лежала поверх нашего дремлющего младенца. Я лежал совершенно неподвижно на краю кровати, до странности чутко осознавая крошечную жизнь, что покоилась между нами. Медленно подвинул руку, пока не смог распрямить один палец и коснуться руки Молли. Потом закрыл глаза и задремал. Проснулся, когда девочка завозилась и захныкала. Хоть в комнате и не было света, я почувствовал, как Молли придвинула ребенка к себе, чтобы приложить к груди. Я слушал тихое причмокивание девочки и глубокое, медленное дыхание Молли. И задремал.

Мне приснился сон.

Я снова был мальчишкой в Оленьем замке и шел вдоль каменной стены возле садов, где росли травы. Был теплый и солнечный весенний день. Пчелы деловито гудели среди ароматных цветов, усыпавших ветви вишневого дерева, которое склонялось над стеной. Я замедлил шаг, проходя сквозь цепкие объятия ветвей, покрытых розовыми лепестками. Полускрытый ими, я замер при звуке голосов. Дети возбужденно кричали, явно в пылу какой-то состязательной игры. Меня заполнило тоскливое желание к ним присоединиться.

Но даже будучи во власти сна, я знал, что это невозможно. В Оленьем замке я был ни рыба ни мясо: слишком низкое происхождение не позволяло надеяться на дружбу аристократов, а благородная незаконная кровь – играть с детьми слуг. Так что я слушал, пылая от зависти. Миг спустя маленькая, гибкая фигурка ужом проскользнула через калитку сада с травами, почти закрыв ее за собой. Ребенок этот был тощим, одетым в черное, не считая белых рукавов. Из-под тугого черного капюшона выглядывали только кончики его бледных волос. Он легкими прыжками преодолел сад, сигая через грядки, не задевая ни единого листа и приземляясь на каменную тропку с едва слышным шарканьем, прежде чем броситься дальше. Он двигался почти бесшумно, однако я уже слышали крики и топот его преследователей. Когда они вломились в калитку, он как раз спрятался за шпалерой, увитой побегами розы.