Случай представился очень скоро. В Европу отплывал караван голландских и английских торговых судов, и царь на «Святом Петре» собрался в составе конвоя проводить его через Белое море до пределов Ледовитого океана. При попутном ветре и течении корабли подняли якоря, распустили паруса и направились вниз по реке, мимо двух приземистых фортов, охранявших подступы с моря. К полудню впервые в истории русский царь уже плыл по соленым морским волнам. Невысокие сопки и леса отступали все дальше, и скоро Петра окружали лишь резвящиеся волны; корабли то вздымались, то проваливались в темно-зеленые воды Белого моря, поскрипывали мачты, и свистел в снастях ветер.

Слишком быстро, как показалось Петру, конвой достиг тех пределов на севере, где Белое море, расширяясь, переходит в безбрежный Северный Ледовитый океан. С неохотой Петр повернул назад. Из Архангельска он написал матери письмо, зная, что слух о его плавании не замедлит дойти до Москвы. Поэтому он попытался заранее успокоить ее, не говоря впрямую о своем морском походе: «Изволила ты писать ко мне с Василием Соймоновым, что я тебя, государыню, опечалил тем, что о приезде своем не отписал. И о том и ныне подлинно отписать не моту, для того что дажидаюсь кораблей; а как ане будут, о том нихто не ведает, а ожидают вскоре, потому что болше трех недель отпущены из Амстердама, а как оне будут, и я… поеду тот час день и ночь. Да о едином милости прошу: чего для изволишь печалитца обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией и такова пастыря имеючи, почто печаловать?»

Довод был убедительный, но Наталье от этого спокойнее не стало. Она написала Петру, умоляя его помнить обещание и оставаться на берегу, и торопила с возвращением в Москву. Она даже приложила письмо от имени трехлетнего сына Петра, Алексея, в котором тот поддерживал просьбу бабушки. Петр несколько раз отвечал ей, что беспокоиться не нужно: «По письму твоему ей-ей зело опечалился, потому что тебе печаль, а мне какая радость? Пожалуй, зделай меня беднова без печали тем: сама не печалься, а истинна не заживусь» и «Изволила ты, радость моя, писать, чтоб я писал почаще, и я и так на всякую почту приписываю сам, только виноват, что не все сам [еду]».

На самом деле Петр не собирался покидать Архангельск, пока из Амстердама не придет долгожданная торговая флотилия. Тем временем дни его проходили весело. Из окна дома на Моисеевом острове было видно, как вниз и вверх по реке плывут корабли. Он с любопытством облазал каждый корабль в порту, часами расспрашивал капитанов, взбирался на мачты, чтобы получше рассмотреть такелаж, изучал конструкцию корабельного корпуса. Голландские и английские капитаны оказывали юному монарху пышный прием, приглашая выпить и отобедать с ними на борту. Говорили о чудесах Амстердама, о Саардаме, центре кораблестроения, о мужестве голландских матросов и солдат, с каким они отражали посягательства французского короля Людовика XIV на их страну. Скоро Голландия сделалась страстью Петра, и царь расхаживал по архангельским улицам в костюме голландского шкипера. Он с удовольствием сидел в кабаках, куря глиняную трубку, опустошал бутылку за бутылкой с убеленными сединами голландскими капитанами, которые плавали под началом легендарных адмиралов Тромпа и де Рейтера. Кроме того, вместе с Лефортом и товарищами он посещал бесчисленные обеды и танцевальные вечера в домах иноземных купцов. Но Петр находил и время поработать в кузнице и на токарном станке. Именно в этой поездке он начал вытачивать причудливую люстру из моржовой кости, которая теперь висит в Петровской галерее Эрмитажа. Он часто наведывался в церковь Ильи Пророка, и прихожане уже не удивлялись при виде царя, читающего Евангелие или поющего в хоре. Петру нравился архиепископ Холмогорский Афанасий, с которым он любил побеседовать после обеда.

К концу лета Петр решил на будущий год снова вернуться в Архангельск, но кое-что он задумал тут изменить. Его удручало, что, кроме его собственной маленькой яхты, в этом русском порту не было ни одного русского морского корабля с русскими моряками. Он собственноручно заложил киль судна побольше «Святого Петра» и приказал за зиму его полностью достроить. Кроме того, он решил обзавестись настоящим океанским кораблем и велел Лефорту и Виниусу заказать фрегат голландской постройки у бургомистра Амстердама, Николаса Витсена.

В середине сентября пришла наконец голландская торговая флотилия. Петр приветствовал ее и одновременно прощался с Архангельском, устроив роскошное празднество, организовать которое поручил Лефорту. Целую неделю шумели пиры, балы, гремели артиллерийские залпы с фортов и со стоявших на якоре кораблей. В Москву возвращались медленно. Баржи теперь плыли вверх по течению, и не животные, а люди тащили их за бечеву, бредя вдоль берега. Пока бурлаки старались изо всех сил, а баржи едва двигались, пассажиры сходили на берег и прогуливались вдоль лесных опушек, иногда подстреливая на обед диких уток и голубей. Всякий раз, когда флотилия проплывала мимо деревни, священник и крестьяне выходили к царской барже, чтобы поднести рыбу, крыжовник, кур, свежие яйца. Иногда, стоя по ночам на палубе, путешественники видели, как на берег из лесу выбегал волк. Когда они добрались до Москвы, была уже середина октября и в Архангельске выпал первый снег. Порт закрылся на зиму.

* * *

Той же зимой, после возвращения Петра в Москву, его постиг тяжелый удар. 4 февраля 1694 года, поболев всего два дня, умерла в сорок два года его мать, царица Наталья. Ей нездоровилось с тех пор, как она провела месяц на Плещеевом озере, где Петр демонстрировал свое умение ходить под парусом. Зимой у нее случился удар. Петр сидел на пиру, когда ему сообщили, что мать умирает. Он вскочил и поспешил к ее ложу. Он еще застал ее живой, говорил с ней и получил ее последнее благословение – и тут вошел патриарх и принялся выговаривать Петру за то, что тот явился в «немецком» костюме (который он, кстати, теперь носил постоянно), – дескать, это неуважение и оскорбление для царицы. Взбешенный Петр ответил, что у патриарха как у главы церкви должны быть дела и поважнее портновских забот, и, не желая продолжать спор, ринулся прочь. Он был у себя в Преображенском, когда пришло известие о смерти матери.

Кончина Натальи повергла Петра в глубокое горе. Несколько дней он не мог заговорить не разрыдавшись. Гордон приехал в Преображенское и нашел Петра «чрезвычайно опечаленным и удрученным». Похоронная процессия была величественна и торжественна, но Петр отказался участвовать в похоронах матери. И только когда все кончилось, он в одиночестве пришел помолиться на ее могиле. Он писал в Архангельск Федору Апраксину: «Беду свою и последнюю печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука не может, купно же и сердце. Обаче вспоминаю апостола Павла, „яко не скорбети о таковых“ и Ездры „еже не возвратити день, иже мимо идее“, сие вся, елико возможно, аще и выше ума и живота моего разсуждаю, яко всемогущему Богу и вся по воле своей творящу. Аминь. По сих [пор], яко Ной, от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу».

Дальше в письме шли инструкции по поводу строительства корабля в Архангельске, обмундирования матросов и других дел. В двадцать два года жизнь течет быстро и раны скоро заживают. Через пять дней Петр появился в доме Лефорта. Не было ни женщин, ни музыки, ни танцев, ни фейерверков, но Петр уже мог говорить о мирских делах.