Так было легче, нежели думать о себе самой: а вот я совсем не волевая, не пробивная и аудиторию удержать не могу. Иначе, по логике вещей, мы с Эвереттом тоже были бы несовместимы. Почему он запал на меня? Счел сырым материалом, которому можно придать нужную форму, предъявить семье, похвалиться приятелям, установить в своем мире на самое подходящее место? Что усмотрел в крашеной мебели, что вынес из долгого разговора в квартире Тревора? Решил, я вроде чистой грифельной доски? Я ему тогда сказала: «Такой шанс дается лишь тем, кто вылез из грязи». Пожалуй, он воспринял мои слова буквально. Не знал, что я, если когда и была глиной, давно затвердела.

Впрочем, тут мы были на равных. Я тоже знала об Эверетте лишь то, что он сам мне поведал. Пробавлялась намеками его родных: «Ха-ха, а помнишь, как мы…» В таком духе. Где он свои скелеты прятал?

У него были друзья, главным образом молодые мужчины разной степени инфантильности. Несносные, зато безобидные. Без тенденции превратиться в призраков, которые тебя всю жизнь преследуют. Однотипные. Эти друзья вслух вспоминали, как Эверетт пил пиво, стоя вверх ногами[5]; как однажды живьем проглотил аквариумную рыбку. Мерзость, да еще какая; а все-таки не равняется пропавшей лучшей подруге и отцу с братом в числе подозреваемых. Если бы Коринна не пропала, мы бы, пожалуй, собирались бы, вместе пили, рассказывали бы подобные истории нашим приятелям и мужьям. «И тут Байли вывернуло, да прямо в кроссовки Джоша Хауэлла…» Как-то так.

Между подобными эпизодами и реальным прошлым – целая пропасть.

Так, может, и в Эвереттовой юности нечто подобное было?

Где они – эпизоды, в которых Эверетт предстал бы таким, каков он есть – без прикрас, без скорлупы?

Кто он, человек, за которого я собралась замуж?

– Расскажи о себе, – попросила я. – Только что-нибудь такое, о чем никто не знает.

Стул под ним скрипнул. Я почти увидела, как он под столом снимает туфли, прижимается ступнями к темной древесине пола. Как сцепляет руки на затылке, как натягивается при этом рубашка, застегнутая на все пуговицы, и проступает заоверлоченный край белоснежной майки.

– Это такая игра? – спросил Эверетт.

В голосе я уловила зевок.

– Да. Но можно и всерьез.

– Ладно. Дай-ка подумать. А, вот. Только не смейся. Однажды – мне было лет тринадцать – я пытался отцовской кредиткой оплатить онлайн-покупку порнофильма. Не сообразил, что сделка будет отражена в его счете.

Я рассмеялась.

– Круто. Но не считается, ведь об этом знает твой отец.

– Ох, верно. До сих пор как вспомню – в глаза ему смотреть не могу.

– Ладно тебе, скромник. И вообще, я о другом. Не о детских выходках. И чтобы только ты один про это знал.

Эверетт еще поскрипел стулом. Я думала, он уже не ответит. Но он вдруг заговорил:

– Однажды на моих глазах умер человек.

В комнате что-то изменилось. Эверетт понизил голос, я догадалась, что он держит телефон у самого рта.

– Я тогда учился в старших классах. На хайвее случилась авария; а я вообще дома должен был сидеть. Вокруг него… вокруг этого человека… собралась целая толпа. «Скорую» кто-то вызвал. Я не мог глаз отвести.

Так, подумала я; вот оно. Вот он, Эверетт. И у него, значит, скелеты имеются.

– Еще, – сказала я.

Он перевел дыхание. Послышались шаги, хлопок двери. И снова скрип стула. Я не смела торопить его.

– Мне кажется, я неправильно выбрал профессию. Нет, не подумай: факты, законы – это моя стихия; и я считаю, каждый человек имеет право на защиту. На справедливый суд. Я хорошо делаю свою работу. Только одно «но». Всегда есть момент, когда вдруг понимаешь: подзащитный-то твой виноват, еще как виноват. А отступать – поздно. Тогда правосудие становится обоюдоострым мечом. Вроде бы я правосудие защищаю с нахрапом, как мой отец выражается. Но ведь существует еще справедливость, верно, Николетта? Не теряется ли справедливость в тени правосудия?

– Ты говоришь о деле Парлито?

– Вообще о любом деле. – Эверетт вздохнул. – У меня лучше получается защищать, когда я меньше знаю.

– Ты можешь сменить род деятельности.

– Не так-то это просто.

– Очень даже просто. Мне, кстати, совершенно все равно, чем ты занимаешься, так и знай. Адвокат ты или кто другой – на мое отношение к тебе это не влияет.

Эверетт помолчал.

– Тебе легко говорить. Попробуй-ка смени профессию, когда тридцатник стукнул. Когда членом партнерства являешься. Когда вся жизнь с этим связана.

– Я имела в виду, можно ведь и с чем-то другим жизнь связать.

«Поменять все кардинально. Плюнуть на всех. Уехать, начать жизнь заново. Не оглядываться. Ты сможешь. Я ведь смогла».

Эверетт рассмеялся – будто над самим собой.

– А скажи, Николетта, ты прямо с детства мечтала быть школьным психологом?

– Нет, конечно. Я мечтала быть певицей. Кантри исполнять.

– Погоди, так ты петь умеешь? Почему я только сейчас об этом узнал?

– Да не умею я. Мне медведь на ухо наступил.

Его смех был мягким, как вата.

На самом деле по общепринятым стандартам я была кошмарным психологом. Говорила не то; никому полезного совета не дала. Зато я отлично выучилась слушать; а когда слушаешь – молчишь. Как никто, я умела подобрать для подростка нужный источник информации, а уж дальше он и сам справлялся. Насквозь видела, что скрывают подростки, и своим поведением побуждала их довериться мне. Сколько юных душ было наизнанку вывернуто у меня в кабинете. И по результатам работы выходило, что я здорово справляюсь.

Возможно, подростки чувствовали со мной духовную близость; видели во мне нечто – примерно то же, что я просекла в Ханне Пардо. А именно: ощущение, что ей известно больше, потому что она в свое время была такой же.

Наверное, мои подопечные интуитивно понимали: я с темнотой знакома не понаслышке. Поэтому мне можно открыться.

Или угадывали во мне непревзойденную хранительницу чужих тайн.

Каковой я и являюсь.

* * *

Мы попрощались, когда Эверетту принесли ужин. Осталось ощущение, что Эверетт недосягаем, словно обитает на другой планете. То ли дело Тайлер. Пришлось удалить из мобильника его номер, чтобы не названивать, повинуясь порыву, после пары бокалов; после неудачного свидания; а главное – после удачного.

С Эвереттом было иначе. Не успела я нажать «отбой», как расстояние между нами сделалось осязаемым, а сам Эверетт, наоборот, превратился в некую фикцию, в бесплотный образ, выдуманный мной в надежде, что и мне вполне, вполне может повезти.