– Не сто2ит недооценивать посредственность, – сказала женщина. – Как я успела выяснить, продолжительное счастье предпочитает одних только серых и безликих. Присаживайтесь.

Она указала на стул с высокой спинкой и взяла моментальную фотокамеру. Открыв ее, она вставила в держатель фотовспышки новую лампу, взвела затвор, направила на меня объектив и навела резкость.

– Смотрите вниз, – сказала женщина, наполовину скрытая за фотокамерой, – мне нужны одни только глаза.

Я сделал так, как она просила.

– Вам когда-нибудь приходилось заниматься сексом?

– Да.

– Сам с собой не считается.

– Тогда нет.

– А теперь представьте, – сказала женщина, – что это происходит с необыкновенным человеком. Который не в голове, а в сердце. К которому обращаются все мысли, когда чувствуешь, как внутри поднимается тепло, требуя интимной близости. И вот когда эти мысли наполнят сознание, поднимите взгляд.

Я мысленно перебрал почти всех, кто мне когда-либо нравился на протяжении всех этих лет, но отверг их, после чего помимо воли стал думать о художнице, стоявшей передо мной, с черными волосами, окутанной мраком, полной темной силы. Я представил себе, как мы с ней тесно переплетаемся в клубок страсти, и поднял взгляд.

– Через пару дней я уеду из Сектора, – сказал я, протягивая свою визитную карточку. – Вы сможете найти меня здесь.

Взяв карточку, женщина выждала еще десять секунд, затем открыла дверцу в задней части фотокамеры и отделила отпечаток от негатива. Взглянув на отпечаток, она одобрительно кивнула и положила его сохнуть на рабочий стол.

– У вас есть право на «морфенокс»? – спросила художница.

– Да.

– Но раз вы не собираетесь засыпать, он ведь вам не понадобится?

– Да, пожалуй.

– В этом году я отнеслась к набору веса спустя рукава, – призналась женщина, – и без посторонней помощи зимнюю спячку не перенесу. Отдайте мне свою дозу, и я сброшу со стоимости картины двести евро.

Теперь, когда я об этом задумался, я действительно заметил, что она выглядит чересчур худой. Разумеется, передача ей моего «морфенокса» была делом противозаконным, но у меня имелась при себе доза, и, желая сделать все возможное, чтобы повысить шансы незнакомки на выживание, я согласился.

– Только при том условии, что вы мне ничего не платите. Ни скидки с цены картины – ничего. Если все это всплывет, я и так не оберу неприятностей.

Признав справедливость моих объяснений, женщина поблагодарила меня и перешла к другому большому полотну, на котором была изображена Гвендолин IX, верхом, ведущая войска. На самом деле она ничего подобного не делала, однако излишне драматичные портреты этой великой женщины давали хлеб насущный вольнонаемным художникам – они, а также философские картины, напоминающие о бренности бытия, натюрморты с цветами в вазе [95] и изображения дородных мамонтих. Взяв палитру, художница обмакнула кисть в краску и рассеянно провела ею по холсту. Я словно куда-то делся из комнаты.

– Ну хорошо, – сказал я. – Тогда я пойду.

Женщина ничего не сказала, и я направился к выходу, но когда уже был у двери, она заговорила:

– Мудрые люди говорят: не покидай камни.

– Какие камни?

– Те, которые под раскидистым дубом, – сказала женщина, не поднимая взгляда, – рядом с синим «Бьюиком».

– Вам снился этот сон?

– Отрывки.

– Со мной все будет в порядке, – заверил ее я. – Мне сны не снятся.

– Сны нужны всем, – коротко сказала она. – Если снов нет, они не могут сбываться.

Мне хотелось расспросить ее подробнее, но она вернулась к работе и начала негромко напевать себе под нос. Разговор закончился, и я вернулся к себе в комнату.

Усталость стала практически невыносимой, и я решил лечь спать. Полностью закрутив пружину фонографа, я выбрал сверхдлинную «Симфоническую прелюдию», вставил валик в проигрыватель и нажал «Воспроизведение с повтором». Покончив с этим, я положил «Колотушку» под подушку, разделся, забрался в кровать и натянул на себя одеяло, уставившись в потолок и подложив руки под голову, слушая доносящиеся из соседней комнаты успокаивающие звуки музыки.

Если честно, я ожидал совсем другого. Я находился в чужом незнакомом городе в приграничной зоне, мне предстояло завалиться на боковую в квартире женщины, ставшей жертвой Гибернационного наркоза, приправленного ночными кошмарами. Я потерял своего наставника, пользующегося уважением Консула, отчасти вследствие собственной бескомпромиссности. Причем следует уточнить, что если бы Логан не промедлил мгновение, когда открылись двери лифта, убит был бы не он, а Аврора – и, скорее всего, я тоже.

Сознавая, что мне следует лишь немного вздремнуть, а не катиться вниз по крутому склону глубокой зимней спячки, я поставил свой будильник-тазер [96] на ранний подъем утром следующего дня и прикрепил электроды к мочке уха, после чего погасил свет. В тусклом полумраке я с трудом различал контуры Клитемнестры, радующейся убийству своего мужа. Я думал о художнице и о том, о чем та попросила меня думать, когда делала фотографию, и постепенно благодатный сон все больше спутывал мои мысли. Мысли об Авроре, о мертвой женщине с бузуки, о Хьюго Фулнэпе, который на самом деле им не был, о привратнике Ллойде, Джеке Логане и, наконец, Моуди, говорящем мне о том, что я должен найти синий «Бьюик» и не покидать камни.

Однако я знал, что все будет в порядке. Никаких сновидений я не увижу.

Но, разумеется, я их увидел.

Вспышки света, бессвязное мельтешение, крик, затем темнота. Но темнота необычная. Не та темнота, как когда ничего нет, не гибернационная темнота, сплошная, неподатливая, бесконечная, а темнота плотных бархатных штор. Я слышал и чувствовал запах того, что находилось за ними, но их еще не раздвинули. Раздался шепот непонятных слов, затем шорох деревьев и сладкий аромат Лета из детства: запах свежескошенной травы, грязи в высыхающих лужицах, в которой ковыряешься палкой, запах урожая, лугов.