Где находится особняк Студёнова – известно. Нетрудно выяснить, где его контора, но это потом, на крайний случай. Кстати, завтра воскресенье, а всем известно, что уж кто-кто, а Студёнов светской жизни не выносит, карт не любит, женщин чурается, на ипподроме не бывает, не гурман и пьет только воду. Значит, будет дома.

Смеху подобно: великой княжне ломать голову о том, как бы добиться приема у фабриканта! Но факт.

К вечеру план был готов. Образ прежний: горничная из провинции. Добавить только простоты. Открыть истину в короткой записке. Записку передать хозяину с лакеем и остаться – якобы наказано дождаться ответа. Ждать не более трех минут. Если за это время на парадной лестнице не появится Студёнов собственной персоной, это значит, что он телефонирует в ближайшую полицейскую часть. В таком случае немедля ретироваться. У ворот должен ждать заранее нанятый лихач.

Если швейцар вздумает противодействовать отступлению, следует направить на него дамский револьвер, каковой необходимо приобрести заранее. Но стрелять только в самом крайнем случае.

Лихача нельзя ни нанимать, ни отпускать поблизости от Дурасовского переулка. До места найма лучше всего доехать на конке.

В случае встречи со Студёновым попытаться склонить его на свою сторону. О проблематичных выгодах говорить кратко – свою выгоду или невыгоду фабрикант смекнет сам. Не исключено, что действовать он начнет как раз вопреки выгоде, ибо известно: российский воротила сплошь и рядом осторожен в деловых вопросах, но когда дело касается игры – отойди, не мешай! А Студёнов игрок, хоть и не в карты.

Сказано – сделано.

В смысле, дело было начато.

А кончилось плохо.

Едва «горничная из провинции», покинув Дурасовский переулок, ступила на брусчатку Покровского бульвара, как слух ее был подвергнут атаке: истошные крики, женский визг, заливистые полицейские свистки. По бульвару бежали люди. Какая-то баба, ужасно одетая и в грязном платке, толкнула на бегу великую княжну и облаяла ее матерно, вместо того чтобы извиниться. Потом вдруг бабахнуло, да так громко и резко, что Катенька подпрыгнула и заозиралась. Народ кинулся врассыпную.

От Большого Трехсвятительского к Дурасовскому бежал, пересекая бульвар, мужчина в щегольском картузе, вышитой косоворотке и плисовых штанах, заправленных в сверкающие сапоги. На бегу остановился на мгновение, обернулся, оскалился по-волчьи, вскинул руку – трижды оглушительно бабахнуло.

И сейчас же слева, со стороны Яузского бульвара отозвалось хлопками иного рода – не столь громкими, но хлесткими, как удары плети. Среди деревьев замелькали фигуры в черном и зеленом, быстро перебегая, припадая, целясь…

У Катеньки ноги вросли в брусчатку. Она только и поняла, что бегущий человек в плисовых штанах отстреливается от полицейских и солдат, действующих заодно, и что пули так и свищут вокруг. Взвыв дурным голосом, с размаху села на тротуар толстая баба, полыхнуло на рукаве ее кофты алое пятно. Бегущий в плисовых штанах вдруг нырнул вперед, перекувырнулся, вскочил, дико озираясь, сделал два неуверенных шага, крутнулся винтом и выронил револьвер. Следующая и последняя пуля угодила ему точно в лоб, выбив из затылка какие-то брызги, и заставила картуз и его хозяина падать на мостовую порознь, причем хозяин упал раньше – ну просто как набитый тряпьем мешок.

Все это было так просто! Так невероятно и так просто!

Такое не могло происходить на глазах великой княжны. Да что там – вообще не могло происходить!

Однако происходило. Отчаянно звоня в колокол, навстречу бегущим несся по Покровскому пожарный обоз, и люди шарахались из-под копыт во все стороны. Пожар?.. Ничего нельзя понять. Какой пожар со стрельбой на улицах?

Что-то вжикнуло возле самого уха, и только потом хлесткий удар винтовочного выстрела достиг слуха. Мгновенно перетрусив, Катенька побежала назад, в свой дурацкий Дурасовский…

– Сто-о-ой! – тотчас загремело в спину, очень близко. – Сто-ой, стерва, стреляю!

Позднее великая княжна спрашивала себя, отчего она остановилась – рассудок приказал или страх? Трудно сказать. Но если бы она продолжала бежать, то, вполне вероятно, была бы застрелена в спину каким-нибудь солдатом-первогодком… Она! Образованная женщина и человек! Дочь государя!

Нет, это невероятно…

Математик или философ могли бы объяснить растерявшейся и перепуганной великой княжне, что такого рода события нельзя отнести к невероятным, – они лишь редки для персон ее ранга. А следовательно, все-таки могут случиться.

Но те, кто арестовал «Аграфену Дормидонтовну Коровкину», не были ни математиками, ни философами. Они были исполнителями воли московских властей, проклинавшими Хитровку, жару и начальство и одуревшими от пролившейся крови – бандитской и своей. И объяснять они ничего не стали.

При каждой полицейской части – а их в Москве ровно двадцать – имеется своя небольшая тюрьма.

При участках – не тюрьмы, а так, камеры. Там долго не задерживаются: или ступай с богом на все четыре стороны, или «будьте любезны» в карету крепкой постройки, для солидности украшенную железными прутьями на окнах. Свезут в часть для более подробного разбирательства. Оттуда – как правило – либо все-таки на волю, что уже реже, либо в Бутырки, Таганку, а то и прямо на этап, смотря по улову. Немногие задерживаются надолго, но они есть.

Екатерину Константиновну доставили сразу в Яузскую полицейскую часть, что на Садовой-Черногрязской.

День выпал особый – день конца Хитровки, и «курятники» в участках уже были забиты до отказа. Ляскавшую зубами от страха и возбуждения великую княжну отвезли в Яузскую на извозчике в сопровождении двух городовых.

Она молчала. Вначале причиной тому был страх, но он скоро прошел. Неудобство высокого происхождения заключается в том, что иногда надо вести себя соответственно своему рангу. И Катенька, оправившись от испуга, молчала уже из гордости. А городовые были потны, издерганы, хмуры и тоже молчали.

Первый звук великая княжна издала в камере – слабо охнула. Инстинктивно сделала шаг назад, но ее сейчас же грубо толкнули в спину. Позади захлопнулась обитая железом дверь, лязгнул ключ.

Первым делом узницу контузила вонь, такая, что даже в глазах защипало. В следующее мгновение навалилась нестерпимая духота и уже не отпускала. В маленькое и высоко расположенное – не дотянуться – зарешеченное окошко нахрапом ломилось раскаленное солнце, дробясь и расплескиваясь по стенам жирными бликами. Застоявшаяся в Москве жара умудрилась насквозь прогреть толстенную кирпичную кладку тюремных стен. Но главный жар давали не стены и не наглое солнце…

В комнате (великой княжне еще предстояло привыкнуть к слову «камера») площадью в каких-нибудь пятьдесят квадратных аршин стояли или сидели прямо на цементном полу не меньше трех-четырех десятков женщин. И боже, что это были за женщины!

Потные, распаренные торговки с Хитрова рынка, одетые в рвань, провонявшую их товаром: тухлой селедкой и мясом животных, выкопанных, должно быть, из скотомогильника… Бойкие бабы всех возрастов, нарумяненные чуть ли не толченым кирпичом, с подведенными углем бровями, с запудренными синяками, с манерами, не вызывавшими сомнений в презренной профессии… Нищенки с растравленными язвами… Человеческие развалины в ужасных отрепьях, воняющие клоакой, с провалившимися носами…