– Та-ак, – произнес он со значением. – Насмешки строить будем? Шутки шутить? Я тоже знаю хорошую шутку: запру кое-кого в одну камеру с буйными… или лучше с чахоточными?… Говори, стерва, фамилию как есть! – рявкнул он и грянул кулаком по барьеру так, что баба подпрыгнула.

– Как на духу, ваше благородие, – зачастила она плаксиво. – Баранина я. Пелагея Питиримовна Баранина, в Подколокольном проживаю, в кухарках я, ваше благородие, а муж мой столяр, а пашпорт дома, можно принесть…

– Молчать! – махнул на нее рукой полицейский и заскрипел пером, пуча глаза и отдуваясь. – Пф… пф… Говядина, Телятина, Баранина… Ну, если еще Гусятина или Ослятина попадется, то я не знаю, что с вами сделаю… Следующая! Тебя как звать?

Следующей была Катенька.

– Коровкина, – объявила она неуверенным голосом.

По лицу штаб-ротмистра заходили бугры и пятна.

– В карцер хотим? – осведомился он неожиданно кротко.

– Мой пашпорт в ридикюле, – тихо произнесла великая княжна, – только его у меня отняли…

Тут же появился отнятый ридикюль, и документ, извлеченный из его мелких недр, был изучен и придирчиво сличен с оригиналом. Затем одна бровь штаб-ротмистра поползла вверх, вследствие чего капля пота сорвалась со лба, побежала по носу и капнула на пашпорт. Штаб-ротмистр недовольно поморщился.

Екатерина Константиновна видела, как он извлек из ящика письменного стола черную кожаную папку, достал из нее какой-то листок и быстро пробежал его глазами. «Случайность! – крикнул кто-то внутри нее, завравшись с первых же слов. – Это случайность и не имеет отношения! Главное не подать виду, и тогда все обойдется. Помучают немного вопросами и отпустят!»

Но умом – искушенным в логике умом ученицы лучших преподавателей – она поняла сразу: попалась. Теперь уже попалась всерьез.

И точно: по мановению пальца штаб-ротмистра перед ним, грохоча шашками и пуча глаза, предстали два дюжих полицейских. Тем же пальцем ротмистр указал на Катеньку:

– Особо опасная. В одиннадцатый нумер ее, в одиночную.

Катеньку увели. Она не сопротивлялась, не видя в том смысла. Для нее, пусть поверхностно, но все же знакомой с российскими порядками, было вполне очевидно: откровенничать с полицией не нужно. Уж кто-кто, а полицейские чины среднего уровня заведомо не посвящены в истинную подоплеку дела.

Что ж. Если разоблачена – недолго ждать гостей. В чине жандармского полковника, никак не ниже.

Новая камера оказалась тесным и спартанским, но, если чуть привыкнуть, где-то даже миленьким помещением. С топчаном на низких ножках, тощим тюфячком и одеялом. А главное – на теневой стороне здания!

Жизнь продолжалась. И в партии, похоже, еще не был поставлен мат.

Правда, по цементному полу пренагло рысили тараканы, распространяя свой моцион также на стены и на топчан. К тараканам Катенька питала живейшее отвращение, но признавала, что лучше уж тараканы на полу, чем клопы в тюфяке. За время скитаний багаж знаний великой княжны обогатился множеством новых сведений – было среди них и такое, что клопы и тараканы не уживаются друг с другом в одном помещении.

Оказалось – чепуха. Уживаются.

Спать ночью почти не пришлось: одни насекомые кусались, заставляя поминутно чесаться, другие бегали по рукам и лицу. Истинная пытка. Как будто злодейке-судьбе было мало наградить узницу желудочными коликами от тюремной баланды!

К утру измученная Катенька вновь была готова сдаться, назвать себя, возможно, к вящей потехе всей полицейской части.

Не пришлось. Незадолго до завтрака (жидкая овсянка последнего сорта, сваренная на воде) глазок в двери на секунду открылся, явив внимательное око надзирательницы, после чего заскрежетал ключ в замке.

Дверь отворилась.

– Это что же? – услышала Катенька возмущенный женский голос едва ли не раньше, чем увидела товарку по несчастью. – Один топчан на двоих? Заставлять приличную даму спать на полу? Вы, верно, с ума сошли! Я жаловаться буду!

– Па-а-ашевеливайся! – Грубый голос надзирательницы совпал с могучим толчком в спину, заставившим новую узницу опрометью пересечь камеру.

– Да как вы смеете! – закричала великая княжна в великом негодовании. – Вы… вы… – Она запнулась, не зная, какое выбрать определение для беспардонного поведения тюремных служащих. – Вы…

Так и не придумала. А когда после ответного «поговори еще у меня» лязгнула дверь, стало поздно стыдить невоспитанную бабу.

Зато новая узница, оставшись вдвоем с Катенькой, начала быстро преображаться. Одним цепким взглядом она охватила камеру, не особо задерживаясь на великой княжне. Прошлась туда-обратно, стуча по цементному полу подкованными каблучками, и с каждым шагом менялось в ней все: осанка, походка, неуловимые индивидуальные штришки, столь любимые портретистами… Повернулась – и преобразилась окончательно. В камеру втолкнули молодую особу с роскошными вороными локонами, выбивающимися из-под шляпки, и шляпка была модная, и платье явно сшито на заказ у хорошей портнихи, словом, втолкнули даму из общества, если судить по одежде, словам и манере держаться. Но в камере оказалась разительно другая женщина.

Обвитая шелками гибкая фигурка вмиг напомнила не то о ящерке, не то о ласке или другом зверьке из породы куньих, может быть, хорьке. С лица исчезло оскорбленное выражение. Жесты стали развязными, взгляд погас и одновременно сделался порочным. Ни дать ни взять – падшая аристократка из не рекомендованных к чтению французских романов, доставаемых, впрочем, иногда через верных фрейлин.

Падшая-то падшая, но до чего умеющая притворяться, когда надо! В один миг стало ясно: вот она, гостья из преступного мира, с другой планеты…

И остаться с нею в камере наедине?!

Катенька внутренне сжалась. А новая узница вдруг подмигнула ей без приязни и осведомилась низким, с чувственной хрипотцой голосом:

– Таки сидим?

– Сидим.

– Ты-то себе сидишь, а я-то себе стою. А ну-ка подвинься, милочка. Расселась.

– Ах, пожалуйста! – Катенька, вспыхнув, подвинулась на топчане.

Некоторое время сидели молча.

– Ты кто? – первой подала голос новая узница. Церемоний она, похоже, не признавала. – За что тебя?

– Аграфена Коровкина, – назвалась Катенька. – А за что – не знаю.

– Груня, значит. Сама-то откуда?

– Из Пензенской губернии. В Москву приехала место искать.

– Врешь, – безжалостно определила новая знакомая. – Не умеешь врать, а таки врешь. Глупо. Погляди на себя, какая ты Груня! Да и разговор выдает. Ну, дело твое. А я Софья Лейбовна Блювштейн. Или, если хочешь, зови меня Шейндлей-Сурой, мне без разницы.

«Еврейка, – поняла великая княжна, чуточку успокоившись. – Ну и типаж, однако. Кто она – мошенница? Содержательница притона? Похитительница драгоценностей? Вот и отменяй ради таких черту оседлости…»