Поскольку одежда на задней части туловища была насквозь промочена и выливалась из портков ручьями, то тут не выдержали все присутствовавшие, включая солдат, — громко расхохотались.

Свистунов вновь пожелал приобрести воинственный вид, заорал:

— Сопрротивление? Р-растерзаю… — и схватился было за шашку. — Р-разрублю!..

Соколов возмутился:

— Какой ты змий неприязненный! Меня германцы разрубить хотели — не сумели, а тут прыщ надутый… Самый раз твои портки подсушить. Поджарься, братец, малость, пока дым не пойдет, — и, вновь оторвав от пола Свистунова, прижал его к раскаленной печной дверце. Тут же зашипело, пар пошел вверх.

Урядник ошалел от ужаса и боли. Он заорал так, что стекла в окошках едва не полопались:

— Ка-ра-ул! Гор-рим!..

Соколов поставил урядника на пол. Тот, согнувшись, держался за ягодицы, имел жалкий вид и от него пахло шашлыком.

Хребтов решил заступиться за товарища. Он выдернул из кабуры револьвер.

— Р-руки вверх!

Факторович смертельно побледнел, его губы прошептали:

— Что теперь нам с этого будет?

Один из солдат, у которого из-под шапки торчал грязный бинт, с ненавистью произнес:

— Правильно, прижать к ногтю, а то развелось всяких…

Свистунов сердито смотрел на Соколова.

— Р-расстрелять бы вас всех! — Ткнул пальцем в сторону Факторовича. — А тебя, иудей, как Искариота, на осине бы вздернуть. А то развелось вашего брата, как вшей в солдатской шинели.

Хребтов одобрил:

— Правильно, расстрелять!

Солдат поддакнул:

— Вот-вот! Много их нынче, с пейсами, в лапсердаках… Давай пущу их в распыл, а?

Урядник Свистунов помотал головой:

— Пр-риказано в Смоленск отправить. Солдат, завяжи ихние руки. Умеешь? Вяжи покрепче.

Солдат хвастливо заверил:

— Морским узлом. У меня брательник, значит, моряк, у него я научился. Развязать невозможно — только топором рубить! Вместе с руками, га-га!

Соколов опустился на лавку, с неудовольствием сказал:

— Урядник, прикажи, чтобы наши шинели и сапоги вернули. Иначе тебя предадут суду за хищение казенной собственности по статье девяносто Уложения… И ответишь за самоуправство, за нападение на патруль.

— Ишь, гр-рамотный! — Урядник повернулся к Хребтову: — Пр-ринеси…

* * *

Спустя пять минут вернули арестованные вещи. Соколов испытал большое облегчение, увидав, что каблук не тронут, стало быть, бриллиант на месте.

Наших арестантов, уже одетых в шинели, галифе и сапоги, под конвоем вели к волостному правлению. Впереди, обнажив шашку, вышагивал Свистунов.

Внимание было всеобщим. Народ повыскакивал из домов, с любопытством глядел на это шествие. Женская часть зрителей открыто восхищалась Соколовым:

— Глянь-ка, какой красавец! Ну прямо нарисована картина. И лицом, и статью — настоящий граф! Ой, а что с нашим урядником? Девки, гляньте, у Свистунова порты с дырами на заднице, да еще намокшие! Обделался, чай?.. Ха-ха-ха!

Из толпы неслись веселые голоса:

— Свистунов, со страху, что ль? Кто ж тебя, сердечного, так перепугал? Смотри, сосульки повисли, не отморозь причиндалы… Ох-хо-хо!

Соколов кричал толпе:

— Девки, это у него для сквозняка — чтоб не протухло!

Зрители умирали со смеху.

Урядник не выдержал, заорал:

— Р-разойдись, р-ракальи! — Оглянулся на Соколова: — Ну, дезертир, р-разор-рю.

Арестантов отвели в волостное правление и замкнули в холодное подвальное помещение без окон и с крепкой кованой дверью. Снаружи поставили двух солдат со штыками.

…Уже через пятнадцать минут Соколов, сделав усилие, освободился от веревок и развязал своих товарищей.

К вечеру в село Пеструхино прибыл пристав Вязалкин. Он раскраснелся с мороза, нос и щеки были обветрены, ноги от долгой езды занемели.

Как положено на Руси, полицейское начальство встречали с таким восторгом, с каким католики припадают к ногам папы римского.

Урядник Свистунов и его греховодная Фроська снарядили барского повара Евстигнея Герасимовича, и тот так устроил стол, что впору принимать губернатора. Язык заливной, ветчина, сыры, мясо копченое, колбасы десяти сортов, икра черная зернистая, икра красная малосольная, стерлядь копченая, белуга, осетрина, белорыбица, фазан фаршированный, барашек жареный — все, что душу радует.

О графинах, графинчиках, бутылках и прочем алкогольном ассортименте говорить не приходится. Старинный дубовый стол под этой прекрасной тяжестью едва не прогибался.

Пристав, успевший малость отогреться, изволил пошутить:

— Ефросинья, ты подтаскиваешь к столу бутылки, как, хе-хе, заряжающий снаряды к пушке.

Фроська дышала полной грудью и счастливо улыбалась:

— Кушайте, ваше благородие, утешьте свою душеньку! Вот, восхититесь перцовкой, ее с мороза доктора пить приказывают.

Свистунов, изрядно принявший мозельского, стал разговорчивым. Он с преданным восторгом смотрел в глаза начальника, поднимал лафитник и душевно рычал:

— Ваше здр-равие! Наскр-розь имперрию пр-ройди, другого пр-ристава такого не обнар-ружишь! За ваше др-рагоценное!

— Я, Кузьмич, твоим столом восхищаюсь. Везде меня, ик, встречают с почетом и уважением, а ты, ик, всех превозмог!

— Р-рад стар-раться!

— Ты не чинись, не вскакивай. Я, к примеру, когда выпью, каждого наскрозь проникаю, потому как у меня глаз острый. И тебя, Кузьмич, как облупленного наблюдаю: прекрасный ты человек-с! Пьем, ик, за твое, Кузьмич, благополучие.

— Пр-ремного благодаррен!

— Нынче упадок во всем заметен. Супротив прежнего, мирного времени обстоятельства политики совершенно переменились. Прежде идешь по улице — кругом песни играют, бабы хороводы водят, дети с горки катаются, на колокольне бьют: все чинно, благонравно. А уж ежели ресторация или дом с фонариками — так там стон стоял, для всякого гуляющего по его капиталу торжество было. Случалось, неделю благословлялись без просыпу. Иной раз поутру трупы раздувшиеся вывозили, потому как праздник, ежели его со всей силой принимать, не всякий организм выдержит.

В этот момент с подносом подкатила Фроська. Она игриво посмотрела на гостя и смело сказала:

— Коли вам не затруднительно, салат отодвиньте, место расчистите…

— А что на подносе такое?

— Поросенок жареный с гречневой кашей.

— Ох ты! И сама хороша, и угощаешь душевно…