«Так, ну вот мы и пришли. Теперь просто найдём маму».

Чез ожидал, что после улицы глазам понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть к тускло освещённому залу совета – ну или как там называлось это огромное, украшенное резьбой помещение. Но у него тут же возникла совсем другая проблема: передняя стена громадного зала сияла так ярко, что больно было смотреть. Моргая и щурясь, Чез понял: ослепительный свет исходил от яркого экрана, расположенного прямо напротив входа. Высотой он был в два или три этажа, а вдлину занимал, наверное, целый квартал.

Перед экраном торчало что-то тёмное, похожее на помост с креслом. И, кажется, в нём кто-то сидел.

Внезапно экран перестал сиять. Луч света устремился на помост, и ослепительно яркая пустота сменилась увеличенным изображением кресла. Камера поднималась снизу вверх: появились винты, крепившие кресло к полу, потом обтянутые синими джинсами ноги, прикованные к ножкам кресла, потом запястья, соединённые наручниками…

Все было неправильно – винты, кандалы, наручники, даже уединенное расположение кресла. Так сажают преступников, заключённых, людей, которым нельзя доверять.

Всё было неправильно, потому что в кресле сидела мама. Чез понял это задолго до того, как камера достигла её лица. Возможно, он понял это ещё тогда, когда кресло казалось лишь тёмным пятнышком на фоне ярко-белого экрана.

Но тем не менее Чез почти гордился тем, что мама сидит в этом ужасном кресле так спокойно – и даже величественно. Плечи у неё были расправлены, голова высоко поднята, выражение лица спокойное и твёрдое. Эта поза говорила: «Никто не причинит мне вреда». Именно с таким видом мама каждый раз выходила из дому после папиной гибели.

Но Чез прекрасно понимал, что тогда, восемь лет назад, мама просто притворялась. И теперь, конечно, тоже.

Картинка на экране была такой чёткой, что он увидел, как у мамы задрожал подбородок – совсем чуть-чуть. Она утратила власть над собой всего на секунду, но этого хватило, чтобы толпа захохотала и заревела:

–Предательница! Мерзавка! Убить её!

Никто не призвал толпу к порядку. Никто не сказал: «Человек невиновен, пока не доказано обратное!»

Чез шмыгнул носом, потому что его ноздри вновь наполнил мерзкий запах этого параллельного мира. Он чувствовал, что гнев толпы растёт, как живое существо… как голодный зверь. Он и сам ощутил прилив гнева. Что мама могла сказать или сделать, чтобы защитить себя? Как они могли помочь ей?

До него наконец в полной мере дошло значение этого сияющего экрана и кресла на помосте.

–Мы опоздали!– повернувшись, шепнул он Эмме.– Если мы попытаемся спасти маму, все до единого нас увидят!

«У старших есть план,– твердил мысленно Финн.– У старших есть план. Они знают, что делают. Мы вернём маму».

Это помогало ему двигаться дальше, хотя со всех сторон напирала толпа, угрожая оторвать его от Эммы, которая шла впереди, и от Натали, которая шла сзади. Он чуть не разжал руку, когда в дверях, украшенных зловещей резьбой, кто-то чуть не расплющил ему пальцы о каменную морду какого-то злобного зверя – может быть, волка? Но тут Натали подтолкнула его сзади и нацелилась локтем прямо в чей-то живот, освобождая место для них обоих.

Наконец они вошли в зал. Финн никогда в жизни не чувствовал себя таким маленьким. Над головой поднимались колонны, и сверху на него тоже смотрели мраморные существа. Статуи отбрасывали чудовищные искажённые тени на потолок, потому что светло было только в передней части зала.

А потом пол под ногами уФинна пошел под уклон, и он увидел источник света.

Это была мама.

Ну, не совсем. Точнее сказать, мама на экране. Вряд ли она сама могла вырасти до десяти метров. Но Финн видел её светящееся лицо – оно было гораздо больше, чем в жизни,– в обрамлении знакомых каштановых волос. Он так привык к этому лицу, что прекрасно помнил все подробности – весёлые глаза, россыпь веснушек на переносице, большой рот, который всегда был готов улыбнуться его проказам. Даже когда мама выглядела серьёзной – как сейчас,– её лицо словно намекало на возможность смеха и шуток.

Финн не вполне понимал, что имелось в виду в объявлении, где шла речь о суде и приговоре, и почему маму называли преступницей. Некогда было спрашивать. Но конечно же, каждый, увидев мамино лицо теперь, понял бы, что она не сделала ничего дурного!

Толпа вокруг начала вопить, иНатали склонилась над Финном.

–Не слушай их,– шепнула она. Её голос дрожал. Финну пришлось напрячь слух, чтобы расслышать.– И не смотри на маму, на наручники и всё такое… Я уверена… ну, у неё наверняка есть адвокат, и…

–На неё надели наручники?– спросил Финн и встал на цыпочки. Хотя Натали велела ему не смотреть.

–На экране сейчас их не видно,– сказала Натали.– Но в реале…

И тут Финн увидел, что это не просто фотография мамы на экране, а она сама сидит там, перед всем залом. И он слегка разозлился, что его одурачили.

–Мы можем подойти ближе, чтобы нам было лучше видно маму?– спросил он уНатали, сложив ладони трубочкой между своими губами и её ухом, чтобы никто его не подслушал.– Или это не по плану?

Он видел, как Чез иЭмма шёпотом совещаются. Наверное, они сейчас повернутся и скажут Финну иНатали, что делать…

Но прежде чем это успело произойти, над головой, перекрывая шум толпы, загремел мужской голос:

–К порядку! К порядку! Суд начинается! Народ против Кейт Грейстоун.

Толпа немедленно замолчала. Финн протянул руку и снова ухватился за Натали.

На сцене перед экраном возникли два огромных деревянных сооружения. Финн один раз видел суд в мультике и сразу догадался, что это места для судьи и присяжных. Наверное, и для свидетелей тоже – разве бывает суд без свидетелей?

Кресло, в котором сидела мама, отъехало назад и оказалось за одним из деревянных сооружений. Может, она была первой свидетельницей? Так или иначе, теперь Финн уже не видел её вживую – только на гигантском экране.

Затем на сцену вышли четверо охранников. Первый, в самой красивой форме, шагнул вперёд, и его лицо появилось на экране вместо маминого.

Финну показалось, что он снова потерял маму.

–Протокол заседания изменился,– объявил охранник: его голос звучал одновременно сдержанно, деловито и злобно.– Обвиняемая решила сознаться. И сначала мы выслушаем её.

«Сознаться?»– подумал Финн. То есть мама призналась, что сделала что-то плохое?

Толпа вокруг заахала и загудела. Мужчина на сцене поднял руку, призывая к тишине.

–Приступим,– сказал он.

И на экране вновь появилось мамино лицо. Она подалась вперёд, к микрофону, который кто-то поставил перед ней. Маме пришлось взять его обеими руками, потому что они были скованы в запястьях. Наручники звякнули.