Артиллеристы понесли большие потери, но сумели рассеять вместе с «истребителями» танковую роту. Один из тяжелых «панцеров» Т-4 сгорел и взорвался в тридцати шагах от командного пункта полка.

Наш третий батальон тоже был потрепан. Выкапывали из обрушенных траншей тела погибших, многие были исковерканы, разорваны снарядами. Политрук Аркадий Раскин в издырявленной осколками шинели положил передо мной список погибших и раненых.

– Один самострел имеется. Что с ним делать будем?

– Позови сюда.

Самострелом оказался долговязый темноволосый парень лет двадцати, с разлохмаченными бровями и перевязанной тряпками левой ладонью. Оказалось, что он поднял над бруствером руку, когда немцы вели пулеметный огонь. Бойцы стащили его вниз:

– Ты что делаешь, дурак? Под трибунал захотел?

Однако спустя четверть часа он снова повторил свою уловку и поймал пулю в ладонь.

– Ты хоть понимаешь, что мы Москву защищаем? Пощады не жди, – предупредил я парня.

– Расстреляйте меня, товарищ старший лейтенант! – истерично выкрикнул красноармеец.

– Я командир роты, такой же боец, как ты, а не исполнитель смертных приговоров.

С этими словами размашисто написал на карточке переднего края «самострел» и расписался. Парень всхлипнул, размазывая по щеке слезы.

– Товарищ командир, оставьте меня в роте. Испугался сильно, столько ребят побило, вот и дал слабину.

Вдруг вмешался политрук Раскин и тихо посоветовал мне:

– Может, и правда оставим? Винтовку держать может, пусть искупает вину. Воевать будешь?

– Буду, ей-богу… до конца жизни молиться за вас буду.

Самострел получил винтовку и вернулся в свой взвод. Но от судьбы, видно, не уйдешь – жизнь его оказалась короткой. На следующий день он угодил под разрыв мины и был убит.

В тот же день погиб наш командир полка Усольцев Павел Петрович. Незадолго перед этим ему исполнилось пятьдесят лет. Снаряд накрыл его вместе с адъютантом. Мы едва успели его похоронить, и тут же на остатки полка обрушились немецкие танки, которые пустили на нас после взятия станции Крюково.

Нас крепко выручили штурмовики ИЛ-2. Они дважды на небольшой высоте бомбили и обстреливали наступающие немецкие части. Не зря фрицы дали им прозвище «мясорубки». Девятка штурмовиков сбрасывала бомбы с небольшой высоты, затем выпустила ракеты и на третьем заходе обстреляла немцев из пушек и пулеметов.

Второй раз штурмовиков было только шесть, но для нас это была существенная подмога. Они дважды буквально накрывали наступавшие машины сплошными разрывами бомб и ракет. Пушечные и пулеметные трассы догоняли убегавших или залегших в снег немецких солдат.

Батальону дали для усиления батарею легких горных пушек. У нас были такие в Буйнакском училище. Короткоствольные, с причудливо изогнутым щитом и деревянными колесами, они не слишком подходили для борьбы с танками, разве что с легкими Т-2 или чешскими Т-38.

Но мы были рады любой помощи. В нашем третьем батальоне осталось полторы сотни активных штыков, а нас продолжали долбить из орудий и минометов. Мы ходили чумазые от копоти, многие были контужены. Политрук Раскин сообщил мне:

– Позади нас заградотряд находится. Стреляют тех, кто без приказа отступает.

Так ли это было на самом деле, не знаю. Я ни разу не видел, чтобы расстреливали отступавших бойцов. Да и некуда нам было отступать – за спиной была Москва.

Мне запомнился бой четвертого декабря. Я чувствовал какое-то отрешение, словно жизнь заканчивается. Летели мины, убивая и калеча людей. Немцы долго топтались, а потом пошли в атаку следом за двумя танками.

Я стрелял по ним из самозарядки, так как патроны к автомату кончились. Рядом со мной упал на дно траншеи красноармеец, смертельно раненный в голову. Я ловил в прорезь прицела темные фигуры и нажимал на спуск. Иногда попадал. Затем откладывал винтовку и обходил свою роту, в которой людей оставалось все меньше и меньше.

Комбат Чередник ко мне больше не цеплялся. Молча проходил мимо. Иногда спрашивал:

– Сколько человек осталось в роте?

– Час назад было сорок семь.

Он кивал головой и шел дальше. Вечером старшина Сочка принес фляжку водки и предложил:

– Давай выпьем. Позовем Юрку Савенко, Ходырева Мишку.

– Заснем ночью, перебьют всех.

– Какая разница? Сегодня, завтра, – Старшина безнадежно отмахнулся.

Мы крепко выпили, поели каши с тушенкой, сала-шпика с черным перцем и заснули. После долгого отступления и многих боев я смирился с мыслью о смерти. Рано или поздно (через день или неделю) нас всех закопают в какой-нибудь воронке.

Но обстановка неожиданно изменилась. 5 декабря началось знаменитое контрнаступление под Москвой. Наш полк продолжал держать оборону. В ротах насчитывалось по 30–40 бойцов, включая тыловиков, которых Козырев направил на передний край.

Почти все мы были обморожены, многие контужены. В нашем третьем батальоне из девяти командиров взводов осталось лишь четверо. Остальными взводами (а точнее, отделениями) командовали сержанты.

У меня снова воспалились и распухли отмороженные еще на Финской войне пальцы ног. Кроме того, за день до начала контрнаступления я поймал несколько осколков от разорвавшейся рядом 50-миллиметровой мины. Был бы калибр побольше, я бы не уцелел.

Хирург Марков осколки вытащил, но раны от холода тоже воспалились. Помыться возможности не было, и мы терпеливо ждали, когда наш крепко потрепанный полк отведут в резерв. Числа 15 декабря полк, вернее то, что осталось от него, отвели на отдых и переформировку под город Ногинск. Десятка три бойцов и командиров, в том числе меня, положили в медсанбат. Помню, что первые дни я не мог толком заснуть. Среди ночи часто просыпался от боли в пальцах и видений, которые преследовали меня.

Я снова видел немецкие танки, они шли прямо на нас, сверкали вспышки выстрелов, а я не мог сдвинуться с места, не слушались ноги. Иногда меня будила санитарка:

– Не кричи так, миленький. Ты же всех разбудишь.

Я жадно выпивал полкружки холодного чаю, понемногу успокаивался и снова погружался в сон.

Продолжалось контрнаступление наших войск под Москвой. Мы вчитывались в сводки Информбюро, следили по карте за боевыми действиями. К началу января немецкие войска были отброшены от столицы на 100–200 километров. В палатах царило оживление, впервые за войну мы уверенно наступали. Шли разговоры, что теперь фрицев погонят без остановки. Хотелось бы в это верить, но я уже на собственном опыте убедился, насколько силен враг, и не слишком доверял восторженным газетным статьям.

В санбате я пролежал около трех недель, затем снова вернулся в свой полк. От души обнялись с Мишей Ходыревым, Юрой Савенко, который исполнял в мое отсутствие обязанности командира роты.