Представился Тимофею Филипповичу Козыреву, который стал командиром полка.

– Ноги как твои? – спросил он.

– Ноги нормально. Пальцы отмороженные воспалились, но сейчас ничего. Бегаю.

– Хромаешь немного. В штаб нет желания перевестись?

Если бы этот разговор состоялся прямо по возвращении, я бы, наверное, согласился. Но, побывав в своей роте, увидев, с какой теплотой встретили меня друзья, я замялся. Не буду лицемерить, передний край, бои, гибель товарищей и полученное второе ранение заставляли меня задуматься. Я уже был далеко не мальчишка, в апреле мне исполнялось двадцать четыре года. Сколько уже погибло ротных командиров в полку? Много… Когда-то наступит и моя очередь.

– Не знаю, – пожал я плечами. – Не привык я к штабной работе.

Была и другая причина. Укоренившееся у строевых командиров прохладное отношение к штабникам. «Штабные крысы», смеясь, называли мы их. Видели, что штабники и награды получают чаще, и обмундирование у них как с иголочки, и спят они в тепле. Это порождало более сильные эмоции, чем пренебрежение. Мы зачастую терпеть не могли штабную сытую братию и не считали, что они воюют.

Наверное, Козырев прочитал все это на моем лице и засмеялся.

– Ладно, подумай, а пока принимай роту. Кстати, мы тебя к ордену Красной Звезды представили.

– Спасибо, – заулыбался я.

Награды в тот период выдавали скупо. Расщедрились в связи с нашим контрнаступлением.

Поговорили с Григорием Чередником. У него был добротный блиндаж, а в прихожей сидела молодая телефонистка в хорошо подогнанной сержантской форме. Ординарец растапливал печь, небрежно козырнул мне, а я подумал, что мой товарищ (может, бывший?) окружил себя целым штатом обслуги. Заметил я и новенький орден Красной Звезды рядом со старым, полученным еще в сороковом году.

– Поздравляю с наградой, – пожал я ему руку.

– Спасибо. Представляли к Красному Знамени, но в штабе дивизии зажали. Мы это дело обмоем… как-нибудь. Принимай роту и налаживай боевую подготовку. Расчухиваться нам время вряд ли дадут. Такое наступление идет, что мы в стороне не останемся.

– Как дома дела? – спросил я.

– Нормально. Для нас дом сейчас батальон. На другое времени не остается.

Я шел к себе в роту и с горечью размышлял, что душевного разговора со старым товарищем не получилось. Впрочем, какие мы теперь товарищи? Начальник и подчиненный. Как у Чередника дома дела обстоят, уже не мое дело. Орден обмоем «как-нибудь», то есть вряд ли будем обмывать вообще. У Григория сейчас друзья рангом выше, чем я, и нечего лезть со старой дружбой.

Рота снова обновилась на три четверти. Занятия шли и без меня, люди были тепло одеты, выглядели бодро. Вот что значат наши успехи на фронте!

Очередная переформировка нашего полка ко времени моей выписки из санбата была уже практически закончена. Кое-что изменилось. Стрелковые роты по количеству личного состава стали меньше и насчитывали в среднем по 120 человек (вместо 160 до войны).

Улучшилась техническая и боевая оснащенность. В полку имелось теперь штук двадцать пять грузовых машин: «полуторки», ЗИС-5, а также несколько легковых ГАЗ-61 и мотоциклы для разведки. Появилась, наконец, минометная рота (десять 82-миллиметровых минометов), которая прикрывала непосредственно батальоны.

В нашей роте имелись два противотанковых ружья, два пулемета «максим» и шесть ручных «Дегтяревых». Автоматов по-прежнему не было, но снова появились самозарядные винтовки СВТ-40. Люди были тепло одеты, обуты в валенки. Командирам рот и взводов выдали либо полушубки, либо овчинные безрукавки, которые надевали под шинели.

Я тоже получил полушубок, подшитые резиной валенки, новое обмундирование. Старшина Сочка сохранил мой автомат ППШ и, улыбаясь, передал его вместе с запасным диском и коробкой патронов. Вечером мы собрались небольшой компанией и отметили мое возвращение. Из взводных командиров я пригласил лишь Юрия Савенко, получившего недавно звание «лейтенант».

Двое других командиров взводов были молодые ребята, лет по 19, закончившие краткосрочные курсы младших лейтенантов. Политрук Аркадий Раскин посоветовал мне не приглашать их:

– Ребята вроде неплохие, но начинать знакомство с выпивки нежелательно. Тем более командир ты у нас авторитетный, к ордену представлен. В «дивизионке» о нашем батальоне писали, твою фамилию упоминали.

Сам старший политрук носил на гимнастерке орден Красной Звезды. Юра Савенко и Михаил Ходырев были награждены медалями «За боевые заслуги». Ничем не отметили нашего старшину Родиона Сочку. Он хоть и скрывал обиду, но, подвыпив, заявил:

– Думают, если старшина, то лишь барахло перекладывает и за кухней следит. Разве я плохо воевал? У меня на счету больше десяти фрицев.

– Брось, – успокаивал его Валентин Дейнека. – Меня тоже не наградили, ну и что ж теперь?

Поговорили о продолжавшемся контрнаступлении. В медсанбате я встречался с командирами, которые участвовали в наступательных боях. Они рассказывали, что вначале немцы были ошарашены. Танковые части с десантом и свежие сибирские дивизии проламывали бреши, сминая не ожидавших такого удара немцев.

Но, по слухам, в середине января наступление замедлилось. Немецкое командование оправилось от неожиданности, были подтянуты свежие части, которые упорно сдерживали наши войска.

Обращаясь к последним, довольно правдивым историческим документам, я узнал, что за первый месяц контрнаступления наши войска потеряли 140 тысяч погибшими и 230 тысяч ранеными. Но в то же время были освобождены 11 тысяч населенных пунктов. Точного количества немецких потерь не приводилось, но 38 вражеских дивизий были либо разгромлены, либо понесли большие потери.

Как бы то ни было, настроение бойцов стало бодрое, в чем я убедился, поговорив с красноармейцами, которых я давно знал. В штабе полка Козырев (получивший «подполковника») вручил мне орден. Мы с ним немного посидели, и я узнал, что в ближайшее время нас должны перебросить на передний край. Это «ближайшее время» наступило уже через неделю. Полк подняли по тревоге, и мы двинулись на запад. Впервые за восемь месяцев войны мы шли, чтобы наступать.

Впереди двигался на автомашинах первый батальон, следом остальные подразделения полка. Вскоре я своими глазами увидел следы разгрома немецких частей. Расскажу о том, что больше всего врезалось мне в память.

Зима 1941/42 года была очень снежная. Отступавшие немецкие части не имели возможности маневрировать. Их сметали и уничтожали на всех основных дорогах.

На обочинах дороги, по которой мы шагали, я увидел огромную вереницу застрявшей в снегу или разбитой вражеской техники. Особенно много было всевозможных автомашин, начиная от легковых и заканчивая тяжелыми «МАНами», трехосными «Круппами», чешскими «Татрами».

Возле огромных тягачей торчали из снега длинноствольные орудия крупного калибра. Меня поразили массивные пушки калибра 173 миллиметра с девятиметровым стволом. Я знал, что эти орудия способны посылать снаряды весом 70 килограммов на расстояние тридцать километров.