Рисунок Гитлера не оставлял сомнений в том, какое преклонение и трепет испытывал художник по отношению к изображенной женщине.

Не стану утверждать, что я был шокирован. К тому времени я уже имел представление о некоторых, назовем это так, личных пристрастиях фюрера: в деле Гели Раубаль проскальзывали намеки на садомазохизм. Собственно, именно угроза Стемпфла предать огласке письмо Гели о некоторых особенностях личности ее дяди и привела к решению устранить этого во всех смыслах достойного священника. Так что теперь я осознал, почему фюрер готов заплатить за обладание этим рисунком любые деньги, и к каким последствиям может привести его обнародование.

Но отсюда вытекает и следующая логичная мысль: отвези я рисунок Борману, его благодарность будет велика, но в то же время я сделаю себя уязвимым. Прикосновение к такой тайне поставит меня в тот же ряд, что и Гели Раубаль и отца Стемпфла – с тем же финалом. Стоит ли благодарность Бормана таких последствий?

Решать следовало быстро.

Чтобы лучше понять, о чем я говорю, надо принять во внимание традиционную беспощадность членов НСДАП, их склонность к жестокому «урегулированию» неприятных ситуаций: ночные автокатастрофы в пустынной местности; вторжение воров, которые, застав хозяев дома, без колебаний перерезали им горло; необъяснимые «самоубийства»…

Я много знал о такого рода мероприятиях – мне и самому доводилось в них участвовать. И хотя я не получал от такого рода поручений никакого удовольствия, были оперативники, которые явно наслаждались происходившим. Какая ирония: я, карающий ангел Бормана, могу погибнуть от того меча, который не раз направлял сам!

Решено, я не отдам Борману рисунок фюрера! Слишком большой риск. Я поклянусь, что к моменту смерти у фрау Лу не было никаких произведений Гитлера. А если и были когда-то, то она давным-давно их уничтожила.

Рисунок перепрячу в надежное место, и если я когда-нибудь попаду в серьезную переделку, мне будет чем выкупить свою жизнь.

Перед отъездом из Гёттингена я распорядился вернуть все конфискованное в усадьбу. Еще раз просматривая книги, я обратил внимание на экземпляр труда Фрейда «Толкование сновидений» – раритетное первое издание тысяча девятисотого года с таким посвящением: «На память Лу. С особой признательностью за все, что вы сделали в нашей научной области. Пусть мечты сбываются! Преданный вам Фрейд».

Отлично, подумал я. Прекрасный сувенир на память о моей встрече с этой необыкновенной женщиной.

Как и три года назад, Борман был недоволен. Зная, как он ненавидит докладывать фюреру о неудачах, я приготовился к буре, но он вел себя куда спокойнее, чем обычно, и выслушал мой доклад вполне мирно.

– Хорошо. Хоть какая-то определенность. У меня есть для вас новое поручение, Флекштейн. Очень деликатное и очень срочное. Полагаю, вам понравится.

Затем, весь лучась от предвкушения, он спросил меня, слышал ли я что-нибудь о киноактрисе Ренате Мюллер.

В бальном зале в доме Грейс публика занимает свои места. Стараясь не встречаться взглядом с моими настоящими друзьями, сидящими в заднем ряду, я встречаю «друзей» моей воображаемой миссис Z.

Со всех сторон – любезные улыбки. Радуюсь дамам, как подругам. Моя улыбка – это улыбка единомышленницы: мы знакомы много лет, вместе заседаем в комитетах и благотворительных советах; мы бываем друг у друга на рождественских вечерах и свадьбах детей. Они надели изысканные туалеты и украшения, чтобы посетить мой музыкальный вечер, мой «Монолог».

Играет виолончель.

Теперь – моя очередь. Что же, начнем.

– О, благодарю! – Я произношу эту фразу, вполоборота повернувшись к Луису. – Спасибо, что наполнил этот зал звуками великолепной музыки; спасибо, что так внимателен к желаниям пожилой дамы… к личным желаниям… Искусство всегда с нами, не так ли? – задаю я не требующий ответа вопрос. – Как любил говаривать мой дорогой Сэм, «искусство добавляет в нашу жизнь огня». – Делаю паузу. – Разве не так?

Большинство кивает. Я снова поворачиваюсь к Луису, который замер на стуле, сжав коленями виолончель.

– О, милый Луис! Твоя игра, как это изумительно! Браво! Браво! – Обращаюсь к публике: – Искусство нас исцеляет. Без него мы бы пропали. Я пропала бы, без сомнения. Искусство умиротворяет душу. Разве можно обойтись без него в нашем безумном мире? Вот почему мы тратим силы, время и состояние на то, чтобы оказывать поддержку тем, кто его творит. Так позвольте же еще раз поблагодарить моих дорогих друзей: спасибо, что пришли! И позвольте со всей откровенностью заявить… от чистого сердца… – Я умолкаю, опускаю глаза – и снова поднимаю их на зрителей. – Да, несколько фраз… возможно, вы сочтете их бестактными. Но это, скажем так, привилегия хозяйки.

В зале раздаются смешки. Зрители садятся удобнее, двигают стулья. Жду, пока все затихнет. Я гранд-дама, я желаю абсолютного внимания. Им придется выслушать все, что за столько лет переполнило душу: я расскажу им о своих обидах, о болезненных уколах по самолюбию, о проявлениях неблагодарности, с которыми мне доводилось столкнуться.

– Выставка картин моего сына Кевина – столько неблагоприятных отзывов! Критики назвали его творчество «вторичным» и «любительским»; они заявили, что если бы не деньги, вбухнутые мной в музей, его работы никогда не прошли бы отбор.

Вбухнутые! Я выделяю это слово, катаю его на языке. Я хочу показать, как глубоко оно ранит.

– А как все злорадствовали, когда второго моего сына, Джастина, обвинили в создании финансовой пирамиды?! А некоторые – возможно, они есть и среди сегодняшних моих гостей – радовались, когда он оказался в тюрьме. Вы вложили в его проект деньги, потом их потеряли, и теперь вам радостно от того, что он страдает. – Горький вздох. – Злорадство – это такая новая добродетель, да? Ведь все здесь понимают, о чем я?

Я вновь надолго замолкаю, словно пытаясь собраться с мыслями.

– А теперь вспомним о разрешениях на парковку. Говорят, у меня их слишком много. Говорят, говорят… никак не успокоятся. Сколько времени и денег вы должны вложить, прежде чем вас оставят в покое? Кажется, собирать старые меха для бездомных, этого уже недостаточно. Это была моя идея – собирать шубы, поскольку в наши дни носить их политически некорректно; срезать рукава и делать одеяла для тех несчастных, которые вынуждены жить на улицах нашего прекрасного города. Благодаря мне ваши старые шубы и накидки, пропитанные ароматами дорогих духов, сейчас защищают несчастных от стужи. А вы только и видите эти дурацкие разрешения на парковку! Посмотрите на мой дом! – Я обвожу зал рукой. – Не просто квартирка – для его обслуживания требуется персонал, и им надо где-то парковаться. И я покупаю для них разрешения. Да, мне нужно больше, чем среднему горожанину. Но что в этом плохого? Что? О, господи, что они от меня хотят? Что еще я должна отдать? Сколько времени и денег еще потратить?

А слухи о том, что Сэм был геем и держал в Чайна-тауне квартирку, где встречался с мальчиками-азиатами? Ради всего святого, мой супруг мертв! Его пожертвования на благотворительность исчисляются десятками миллионов! Впрочем, какая разница. Кого волнует, что бедняга давно в могиле! Давайте набросимся на него – ведь он не в силах себя защитить! Давайте подвергнем его осмеянию за мелкую слабость. Это так… так нечестно! Мы должны давать и давать… а нас будут поносить и поносить? Так теперь принято?