Рекс представляет мне Да Косту. По рассказам я представляла изможденного нервного мэтра, а увидела галантного кабальеро с волной седых волос.

– Рад встрече, синьора, – говорит он с очаровательным испанским акцентом, наклоняясь и целуя мне руку. – Чтобы вас снять, я проделал долгий путь.

И не успеваю я пробормотать слова благодарности, как Да Коста говорит, что прочитал «Фотографию из Люцерна». Ему очень понравилось, и они с Рексом подробно все обсудили.

– Пьеса своеобразная, так и я своеобразный, – улыбается он. – Думаю, мы отлично друг другу соответствуем.

Перевожу взгляд на Рекса. Тот кивает, подтверждая, что Да Коста не шутит. Я мало что про него знаю: мэтр скрывает свою частную жизнь и впадает в ярость, если кто-то пытается сделать его фото. Ходят слухи, что он асексуал, что живет с матерью на вилле под Марракешем, где устраивает для богатых и знаменитых секс-вечеринки. Единственное, на чем все сходятся: Да Коста обладает невероятной способностью убедить кого угодно раздеться и позволить себя связать, часто в унизительной позе. Его работы узнают с первого взгляда: лица позирующих всегда искажены от боли. Ему приписывают фразу: «Я люблю принуждать. Мои фотографии – это история неравной борьбы».

Мне Да Коста заявляет:

– Концепция очень проста. Мы поставим тебя в колесницу, пришпоришь моих мальчиков, – он жестом показывает на красавцев в театральных масках, – и вперед! Весь мир у твоих ног. – Он улыбается. – Я приготовил для тебя прелестную штуку.

Мэтр щелкает пальцами, что-то бросает на испанском. Одна из ассистенток бегом несет коричневый полотняный футляр. Да Коста открывает его и достает длинную однохвостую плеть, очень похожую на «Черный шип», принадлежавший Шанталь.

– Вот, синьора, чтобы держать мальчиков в строгости. – Я ошарашенно смотрю на него. Он улыбается. – А что? Угроза всегда эффективнее наказания. Разве не так?

– О, да. Так.

Он с притворной застенчивостью советует:

– Не замахивайся. Просто пусть будет – как у Лу Саломе на той знаменитой фотографии.

Потом он извиняется и отходит проверить свет. Рекс пихает меня локтем.

– Что скажешь?

– Идея, что драматурга влекут музы театра, мне нравится. Но только вот музы какие-то сомнительные. И не того пола. Муза комедии – Талия, муза трагедии – Мельпомена. Девочки.

– Знаю. А он хочет, чтобы были мальчики. Свежо, будешь спорить? К тому же, так больше напоминает фотографию из Люцерна.

Мальчики красивые и накачанные. Спасибо еще, что Да Коста не пришло в голову меня связать. И я понимаю, что такое фото не просто вызовет всплеск интереса у публики, но и будет потрясающе смотреться на главной странице моего сайта.

Да Коста объявляет, что все готово. Я забираюсь в колесницу Шанталь. Одна ассистентка впрягает «муз», другая протягивает мне вожжи и плеть. Третья включает огромный вентилятор. Волосы раздувает ветер.

Да Коста безапелляционно заявляет:

– Это метафора. Уверенно расправив плечи, ты повернулась лицом к зрителю, смотришь ему прямо в глаза. Колесница, запряженная музами, мчит с равнин Древней Греции сюда, в театр. На вашем пути встречается странствующий фотограф. Анахронизм, конечно, но ничего, в глубине души я сюрреалист. Фотограф восхищен и заворожен чудесным видением, возникшим из ниоткуда. Он умоляет остановиться и позволить себя запечатлеть. – Да Коста изображает «умоляющего». – О, прекрасная богиня театра, натяни вожжи и останови бег своих быстроногих коней.

Он вновь меняет тон на безапелляционный и командует:

– Повернись. Смотри на меня. Вы, музы, тоже. Все смотрят в объектив.

Следую командам. Остальные, стоя у Да Коста за спиной, не отводят взгляда от моего лица.

Я смотрю на них и киваю. Теперь я знаю, как надо.

Ты по праву стоишь в этой колеснице. Она для воинов, а ты – и актриса, и воин. Театр – жестокое искусство. Ты сражаешься и временами побеждаешь. Берешь хаос, формируешь из него нечто, лепишь, делаешь из этого свои истории. Музы показывают путь, но все зависит только от тебя. Так покажи им, докажи им! Покажи им свою силу! Свой триумф!

Да Коста наводит объектив и начинает снимать. Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!

Ты не Лу Андреас-Саломе и не Шанталь Дефорж. Ты Тесс Беренсон, ты написала пьесу, и вскоре ее увидит публика. Так покажи им!

Ассистент подает Да Коста другую камеру. Она издает другой звук:

– Клац! Клац! Клац! Клац!

Ты актриса. Ты играешь, ты умеешь перевоплощаться. Ты лицедей, скоморох, притворщик. Ты писатель, ты драматург, ты художник.

Так покажи им! Покажи!

Да Коста прыгает с камерой и делает снимок за снимком. Щелк! Щелк! Щелк! Щелк! Клац! Клац! Клац! Клац! Вжик! Вжик! Вжик!

Он со всех сторон. Но, где бы он ни был, мой взгляд прикипел к объективу его камеры.

Так покажи им… покажи им… покажи им, кто ты!

Одна камера, другая, третья… Кадр, еще кадр, и еще. Наконец – мне кажется, что прошла вечность, – он останавливается и выдыхает:

– Сделано! Gracias! – Поворачивается к ассистентам. – Всё!

Освещение гаснет, вентиляторы прекращают гонять воздух. Съемка завершена.

Я моргаю, улыбаюсь, опускаю кнут и выбираюсь из колесницы. Меня поздравляют.

Рекс протягивает руки.

– Вот это, – шепчет он мне на ухо, – вот это было представление!

И я шепчу ему в ответ:

Да. Теперь у меня есть собственная фотография из Люцерна.