Или станичный атаман слаб? Захворал? Перестарался на государевой службе? Значит, пора ему на покой! — Иван вдруг вскочил на ноги и, перегнувшись через стол, ухватил Шаньшина за грудки. — Говори, кому служишь, Никита, государю или темным людишкам, что в тайге хоронятся? Не замечал я раньше, чтобы ты труса праздновал! Говори как на духу!

Атаман оторвал его руку от чекменя, поднял на Вавилова тяжелый взгляд.

— Никто в роду Шаньшиных труса не праздновал, заруби это на носу, Иван Лександрыч! И государю я, почитай, тридцать годков верой и правдой… И здесь пекусь не о собственной заднице, а о тех, кто за моей спиной… Бабах, ребятишках… Мы все здесь тайгой живем, поэтому ее законов не нарушаем. — Он перекрестился на образа и как-то обреченно произнес:

— Ладно, отвечу я вам, но только то, что знаю.

Многое мне неведомо, это уж как перед господом… — Он опять перекрестился. — Мне теперь все едино…

Иван помолчал некоторое время, рассматривая атамана.

Лицо у того потемнело и осунулось, а глаза утратили былую озорную живинку. Даже усы поникли. Алексею стало его даже жалко, но он вспомнил, что непомерное упрямство Шаньшина уже сослужило всем плохую службу, и перевел взгляд на бумаги: Иван поручил ему записывать показания атамана.

— Во-первых, объясни нам, наконец, что это за ратники такие? Откуда они здесь взялись? И почему все их так боятся?

— Почему боятся? — усмехнулся атаман. — А потому и боятся… — Он кивнул на темное пятно на полу. Там полчаса назад еще лежал труп Голдовского. — Они разрешения не спрашивают. Раз — и готово!

— Я одного не понимаю, неужто с ними невозможно справиться? — удивился Иван. — У тебя ж такая сила, контрабанде хвосты крутите, хунхузов бьете, а доморощенных разбойников к ногтю прижать не можете. Или мне летучий отряд из губернии вызывать? Они ребята резвые, живо этих жуликов в бахотне переловят!

— Они не жулики, — посмотрел исподлобья атаман, — и себя называют ратниками веры. За Шиханом, говорят, у них скит, вернее, чуть ли не крепость выстроена. Еще при бате. моем туда военную команду посылали, но они человек десять солдат потеряли и вернулись ни с чем. К крепости не подойти.

Ловушки, западни… Да и сами ратники — люди отчаянные.

Один против пяти дерется и побеждает.

Алексей и Иван переглянулись. Уж они-то видели, как эти ратники сражаются. Вернее, ратница, а что тогда говорить о мужиках?

— Выходит, они здесь давно появились?

— Дед рассказывал, еще в прошлом веке. Оне тоже из старообрядцев. Якобы пришли то ли с Урала, то ли с Тобола.

Старцем у них был Никодим Галанин. А до него Паисий-Сибиряк. Его Екатерина и Священный Синод вне закона объявили.

Велено было травить, как волка. Поначалу оне на Тоболе да в Тюменском уезде скрывались. Там лесов и болот тоже немерено. Народу в скитах да на заимках много собралось из тех, кто за веру Христову гореть готовы были. Тогда много гарей полыхало. Целыми деревнями в огонь шли. Военные команды так и шныряли вокруг, все пытались главного «лаятеля»

Паисия изловить. Дед сказывал, что старец Паисий человеком был отчаянным, а Никодим и того больше, самого тобольского митрополита халдеем обозвал. Тот и взъярился.

— Из-за слова взъярился? — поразился Иван. — Оно, что ж, срамное для них?

Атаман пожал плечами, и тогда Алексей счел своим долгом объяснить гнев митрополита.

— Усвятов, секретарь Чурбанова, рассказывал мне про этого Галанина и как раз упомянул этот случай, за который старца чуть было не повесили за язык в тобольском каземате.

Оказывается, «халдей» — самое позорное слово для тех, кто чтит Ветхий Завет.

— Выходит, они здесь скрывались от гонений? — уточнил Иван. — И насколько я понимаю, гореть за веру теперь не желают, а предпочитают сражаться с теми, кто пытается влезть в их дела? С чего вдруг они так осмелели? — Он покачал головой:

— Распустил ты, смотрю, Никита, староверов.

Везде они тише воды ниже травы…

— Никого я не распускал, — возразил угрюмо Никита. — Только ратники — дело особое! Оне никого к себе не подпускают, даже из других скитов. Никто не знает, сколько их.

Может, тыща, может, сотня, а может, десяток всего… Да и с остальными староверами они только по редким случаям общаются…

— По каким случаям? — быстро спросил Иван.

— Это нам неведомо, — произнес уже в который раз атаман, и Алексей заметил, как по-недоброму сверкнули глаза Вавилова, а его рука, лежащая на столешнице, сжалась в кулак.

Алексей усмехнулся про себя. Ванюша едва сдержался, чтобы не запузырить атаману в ухо. Честно сказать, кулаки у него самого тоже чесались, а последняя фраза Шаньшина, повторенная уже не единожды за этот день, очень к подобным действиям располагала.

На правой щеке у Ивана явственно проступил желвак, но все ж он сдержался и добродушно улыбнулся:

— Никита, не темни! Все ты знаешь! Но не хочешь говорить, не говори! Надо будет, мы без твоей помощи все, что нужно, разузнаем! Скажи только, кто у них предводитель?

Шаньшин словно подавился дымом и закашлялся.

Иван торопливо ждал.

Никита вытер рот рукавом чекменя, кашлянул еще раз, прочищая горло, и с неохотой, но пояснил:

— Поначалу был старец. Ефремий. Строгий, его вся тайга боялась. Еще с моим батей они сговорились, что казакам за Шихан ходу нет, зато они помогли нам банду разбойников извести, что с Урянхая в наши земли хаживала. Целые деревни, бывало, вырезали, скот угоняли. А ратники их под Абазом в ущелье зажали, никому не дали уйти…

— Вот оно что! — протянул задумчиво Иван. — Ловко у вас выстроено: ты — мне, я — тебе!

— А тут без этого не прожить, — усмехнулся Никита, но глаза его смотрели тревожно, и он опять закурил уже которую по счету цигарку.

— Хорошо, я тебя, Никита Матвеевич, понял! Хочешь ты мира и спокойствия в своем околотке и потому этих ушкуйников не трогаешь и даже где-то покрываешь! Предупреждаешь, когда солдаты появятся или полиция, даже если они просто тайменя приехали словить… Скажи, насчет нас с Алексеем Дмитричем вовремя предупредил или как?

Шаньшин поднял на него угрюмый взгляд и тотчас увел его в сторону. Иван огорченно посмотрел на Алексея и развел руками. Дескать, видишь, с кем имеем дело?

Вавилов привалился спиной к стене. Ладони его лежали на столе, а пальцы выбивали медленную дробь на столешнице.

Весь его вид показывал, что он в величайшем раздумье и, кажется, не знает, что предпринять дальше. Но Алексей понимал, что и это раздумье, и несколько скучающий вид всего лишь игра. На самом деле Иван уже крепко вцепился в атамана и не отстанет, пока не выпытает у него все, что ему требуется.

— Выходит, из баб среди них только Евпраксия мелькает? — Иван зевнул и посмотрел в окно. — А другие бабы, детишки? Их, что ли, совсем никто не видел? А старики?