Мгновенного взгляда было более чем достаточно. Как ужаленный я отпрянул, поспешно отключился от Найквиста. Ты испуганно посмотрела на меня, как будто ощутила тончайшую ментальную энергию, разлитую по комнате и открывавшую мне тайны твоей души. Ты поморщилась, щеки твои разрумянились, ты сделала большой глоток из бокала. Найквист глянул на меня с саркастической улыбкой, а я даже не смог посмотреть ему прямо в глаза. Но и тогда я все еще не верил до конца. Разве не случалось такого раньше, чтобы отражение уродовало истинную картину? Можно ли доверять тому изображению, которое показал мне Найквист? Может быть, он подкрасил его или исказил? Что-то приглушил, что-то преувеличил? Неужели на самом деле я так измучил тебя, Китти, или же Найквист раздул легкое недовольство, изобразил его откровенной неприязнью? Я предпочел не поверить тому, что до такой степени надоел тебе. Все мы склонны видеть вещи такими, какими нам хочется. Но я дал себе слово в будущем относиться к тебе помягче.

Позднее, после угощения, я заметил, что ты оживленно разговариваешь с Найквистом в дальнем углу комнаты. Ты явно кокетничала с ним, как со мной в первый день нашего знакомства в брокерской конторе. Я подумал, что вы обсуждаете меня и отнюдь не расхваливаете, попытался подслушать разговор через мозг Найквиста, но при первом же моем поползновении он сердито посмотрел на меня: «Убирайся вон из моей головы!»

Я подчинился. Я слышал твой смех, неестественно громкий, он прорывался сквозь гул общих разговоров. И тогда меня поднесло к какой-то скульпторше, маленькой японке, чья плоская смуглая грудь непривлекательно выглядывала из низкого выреза. Я забрался к ней в голову, узнал, что она думает по-французски и не возражала бы, если бы я пригласил ее к себе домой. Но домой я поехал с тобой, Китти, неуклюжий и угрюмый, сидел рядом в пустом вагоне метро, а когда я спросил, о чем вы говорили с Найквистом, ты беспечно ответила: «О, мы шутили обо всем на свете. В общем, развлекались».

Недели две спустя, ясным осенним днем президент Кеннеди был убит в Далласе. После катастрофического падения курса биржа закрылась рано. Мартинсон тоже запер свою контору и выгнал меня на улицу. Я, как и все, не мог поверить в реальность происходящего. Кто-то стрелял в президента! Кто-то убил президента! Пуля попала президенту в голову!.. Президент опасно ранен… Президент доставлен в госпиталь Паркленд… Над президентом совершены последние обряды… Президент мертв, президент!!! Я никогда не интересовался политикой, но эта катастрофа потрясла меня. Из всех кандидатов, за которых я голосовал в своей жизни, победил только Кеннеди. И они убили его! Вот и вся политическая биография в одной-единственной краткой, кровавой фразе. А теперь президентом будет Линдон Джонсон. Согласен ли я? Я очень склонен к стабильности. Мне было десять лет, когда умер Рузвельт; Рузвельт был президентом всю мою жизнь. Я попробовал на язык незнакомые звуки «президент Трумэн» и отверг их, решив сразу же, что все равно буду называть его Рузвельтом, поскольку привык, что президента должны звать именно так.

В тот ноябрьский день, шагая, испуганный и ошеломленный, домой, я со всех сторон воспринимал эманации страха. Повсеместно господствовала паранойя. Мужчины принимали воинственный вид, шли, выставив вперед одно плечо. Из-за занавесок со всех этажей выглядывали бледные женские лица. Водители на перекрестках вертели головами, как будто ожидая, что на Бродвей вот-вот выкатят танки штурмовиков. (В те часы все были уверены, что убийство президента – это лишь начало правого путча.) На улицах никто не задерживался, все спешили домой – запереться в своем тихом убежище. Случиться могло всякое: стаи волков на Риверсайд-драйв, погром, затеянный обезумевшими патриотами… Из своей квартиры – окна заперты, дверь на замке – я пытался прозвониться к тебе в компьютерный центр, думая, что, может быть, ты не слыхала новостей. Может статься, я просто хотел услышать твой голос в такое драматическое время. Но телефонная линия была занята. Я решил подождать минут двадцать. Ждал, беспомощно шагая из спальни в гостиную и обратно, крутил диск приемника, надеясь, что хоть один диктор объявит о том, что он уцелел. В конце концов забрел на кухню и только тогда увидел на столе твою записку. Ты сообщала, что уходишь окончательно, что не можешь больше со мной оставаться. На записке было указано время: 10.30 утра. Другая эпоха, до убийства президента. Я распахнул дверь в спальню и лишь теперь заметил то, что как-то не бросилось мне в глаза: твоих вещей не было.

Когда женщины покидают меня, Китти, они уходят внезапно и тайком, без предупреждения.

Вечером я позвонил Найквисту, к этому времени телефон уже работал. «Китти у тебя?» – спросил я. «Да, у меня, – ответил он. – Подожди минутку». И передал трубку тебе. Ты сказала, что намерена пожить с ним некоторое время, пока не разберешься в себе. Он очень помогает. Нет, ты не таишь на меня обиды, тебе было даже хорошо со мной. Все произошло потому, что, как тебе кажется, я – бесчувственный человек, тогда как он, то есть Найквист, инстинктивно, интуитивно ощущает твои эмоциональные желания. Он может направить тебя на верный жизненный путь, а я на это не способен. Так что ты уходишь к нему за утешением и любовью. «Прощай, – сказала ты, – и спасибо за все». Я тоже пробормотал «прощай» и положил трубку. Ночью погода изменилась: черное небо и холодный дождь. Дж. Ф.К. провожали в могилу. Я пропустил все: не видел гроба в ротонде, не видел ни стойкой вдовы и прелестных детишек, ни убийства Освальда, ни похоронной процессии; я не стал свидетелем исторических событий. В понедельник – день национального траура – я написал тебе, Китти, то неуместное письмо, где во всем признался, попытался объяснить, к чему стремился и зачем, поведал о своем телепатическом даре, описал его влияние на мою жизнь, разоблачил Найквиста, предупредил, что и он обладает той же силой, что он может читать твои мысли и у тебя не будет от него никаких секретов, убеждал не поддаваться на обман, уверял, что он – не человек, он – машина, запрограммированная на самообслуживание, разъяснял, что тайная сила сделала его жестким и холодным, а меня – мягким и нервным, настаивал на том, что он такой же ненормальный, больной, как и я, человек-манипулятор, не способный любить, способный только использовать. Я написал в заключение, что он причинит тебе зло, если ты проникнешься к нему симпатией, ты станешь тогда уязвимой. Ты не ответила, и я никогда больше о тебе не слышал. Тринадцать лет! У меня нет ни малейшего понятия о том, что с тобой случилось. Может быть, я никогда не узнаю правды. Но поверь: я любил тебя, милая, любил по-своему, неуклюже, люблю и теперь. Но ты потеряна для меня навсегда.

Селиг просыпается в унылой, мрачной больничной палате, весь опухший, одеревеневший. Вероятно, это клиника Святого Луки, возможно, отделение реанимации. Нижняя губа у него распухла, левый глаз открывается с трудом, в носу свистит при каждом вдохе. Видимо, его принесли сюда на носилках, после того как баскетболисты прекратили свою игру. Дэвид пробует поглядеть вниз, но шея упорно не хочет сгибаться. Скосив глаза, он видит только серовато-белый больничный халат. Дышать больно. Кажется, что ребра царапают друг друга. Сунув руку под халат, он нащупывает голую грудь, она не забинтована. Но он не знает, радоваться этому или беспокоиться.