Звезда сидела, опираясь спиной о четвертую колонну. Она пила виски. Несмотря на зеркальные очки, скрывавшие добрую треть лица, Сид по неуловимому мерному покачиванию головой понял, что у нее закрыты глаза. Он понял, что опьянение звезды можно только частично отнести за счет виски.

Парадный балкон выходил на главную аллею. От посторонних взглядов его защищала вся площадь экрана и десяток по-античному толстых колонн. Снизу неслись выкрики, бередившие нутро. Вопрос был не в децибелах, а в жуткой интонации, вбиравшей в себя каждый вопль, каждый крик, каждое рыдание — некоторые абоненты действительно рыдали. И сам этот хор в двести, а может, и триста человек, собравшихся черт знает где, посреди ночи, из-за этой женщины.

Они молили.

Анна Вольман с отрывом лидировала в известности среди всех жительниц Цитадели. Ее лицо, которое любой узнал бы скорее, чем лицо собственной матери, по четыре тысячи раз в день проходило перед сетчаткой любого абонента, не считая тысяч живых копий, каковые щедро штамповала бесплатная или частная пластическая реконструкция по требованиям заказчиц, а спрос никогда не ослабевал. Сценаристы наперебой сочиняли о ней невероятные легенды, армия пресс-атташе тем временем старательно заглаживала ее менее похвальные деяния. Лучшие из ее двойников изредка украшали собой благотворительные обеды, политики дрались за право показаться под ручку с ее клонами, в 27 году едва замяли скандал, когда в первых рядах были замечены две Анны в один и тот же день и час в двух штаб-квартирах двух соперничающих партий. Этот ловкий трюк Анна устроила сама. Неплохой способ намекнуть, что пора дать ей наконец передышку. Через месяц после случившегося она возглавила список постоянных клиентов Профилактики самоубийств. Сид регулярно спасал ее от смерти, почти каждый месяц, и всякий раз в последнюю секунду.

Она во что бы то ни стало хотела разнести собственную икону. Бессонными ночами она бродила по городу. Без охраны, с открытым лицом, она развлекалась, и довольно своеобразно, поскольку удовольствие ей доставляли гадости, начиная от кинжальных презрительных взглядов до ядовитого насмешливого шепотка. Она заставляла своего немого шофера возить себя в бары. Там напивалась в одиночку. Подбирала поклонников. Переспав с легендой, они часто бывали грубы с отвергнувшей легенду женщиной. Типичный случай. Сиду часто приходилось расхлебывать последствия таких ночей. В конце концов по Городу распространился слух, что это сумасшедший клон, недостойный звезды, бродит по коксовым барам, по развратным улицам Абсолюта, а клон, видимо, был самой звездой. Потому что, несмотря на удары времени и перекройки, ее лицо можно было узнать среди всех других, именно потому что было в нем что-то неподражаемое и бессмертное. Серые глаза, почти прозрачные, взгляд в упор, но на грани подступающих слез, внезапный смех, вспыхивающий электрическим разрядом, и радость, и обещание жизни.

Колонна выделялась на тусклом вечернем фоне. Голова Анны казалась слитой с мрамором, разводы которого почти точно повторяли бледные оттенки ее кожи. И за парапетом, за несмолкаемым гомоном, висящим в воздухе, через десятки километров, разлитых под темной безбрежностью неба, тоже была она.

Ее лицо, то самое «Лицо», размером с облако, сотканное из тумана и ультрафиолета, по которому в данный момент ползла вертолетная эскадрилья, как крупные черные мухи по лбу покойника.

Анна Вольман хотела быть бессмертной. Именно в этом — ни больше ни меньше — заключалось ее безумие. Анна Вольман хотела жить вечно, и когда ей напоминали о том, что это невозможно, она пыталась покончить с собой, — как кто-то иногда уходит первым, чтобы его не бросили.

Сиду не составило никакого труда уговорить ее поехать с ним. Она была пьяна. Она задыхалась. Она спросила, куда они едут. Он развернул афишу и ткнул пальцем в фон.

Километров через сорок после КПП сидящий в багажнике Сид почувствовал, как машина останавливается. Крышка открылась, внезапный свет резанул по векам. Он кое-как выбрался наружу. Дорога пролегала внутри стеклянной трубы. От выпуклых стен лился холодный круговой свет, он как будто дышал. Поразительной чистоты линия трассы летела сквозь зоны и упиралась в ватерлинию. В нескольких сотнях метров справа тьму прорывал пожар. Сид узнал неоновую вывеску «Этап-отеля». Спиной к пожарищу мужчины и женщины в халатах стояли и переминались с большими чашками кофе в руках: все смотрели на запад, в ту точку, где дорога продолжалась за пределами зрения.

Он не хотел засыпать. Все тело болело, накопился недосып: как будто гвозди забили в сетчатку. Но дорога… Они делали больше двухсот километров в час, и скорость била в живот. Рядом с ним Анна Вольман молча читала книгу. Километры вспыхивали мгновениями и исчезали, предлагая глазу рухнувшие линии телефонной связи, блеск самолетного каркаса, редкие оазисы джин-баров или попросту захватывающее однообразие пустыни. Вдруг Сида охватило счастье. Он желал никогда не достичь пункта назначения. Он желал быть уже мертвым и получить — вечным наказанием за свои грехи — этот путь вперед без возврата и направления. И мчаться, не снижая скорости и не останавливаясь, мчаться посреди пустоты.

Он проснулся от того, что ткнули под ребра. До прибрежных стен оставалась всего пара километров. Он расправил затекшее тело. Снаружи над трубой сомкнулись сумерки. Он вернулся в багажник, размышляя о том, где бы в это время могла быть Блу Смит. Крышка захлопнулась.

На контрольном пункте пограничники спросили, почему машина останавливалась. С вершины стены часовые отслеживали каждое подозрительное движение на поверхности пустыни, прозрачной, как открытое море. Сид услышал, как опускается стекло, как Анна Вольман что-то бормочет про мертвую собаку на дороге. Повисла пауза, во время которой солдаты, по предположению Сида, пялились на постаревшее лицо звезды. Потом машина тронулась с места, поехала, и через несколько минут Сид разжал пальцы, вцепившиеся в пистолет.

Он вышел на свежий воздух дороги, избавившейся от трубы за пределами Города. Он снова сел в машину и приник к заднему стеклу, он видел мельтешенье военного городка, прилепившегося к городским стенам, которые змеились по равнине, насколько хватало глаз. Он заметил другой городок, метрах, должно быть, в пятистах к югу, и подумал про себя, что они должны располагаться на равном расстоянии вдоль всей стены, которая выглядела бесконечной.

А потом он заметил небо. Туман редел на подступах к берегу. Граница легла неровно, как будто сложилась в борьбе. Черноватые лимбы, плотные, как магма, на нескольких метрах крошились и смешивались с небом, потом уступали ему место. Было семь утра, и еще не совсем рассвело. Туман сдавался безбрежности неба, медленно пробуждавшегося от собственной ночи, стряхивая последние тени и обращаясь в белую бесконечность, чистую до слез. Вдалеке, на предельной точке горизонта, проклевывался розовый и тонкий свет, и прямо под ним — оно.

Море.

Извилистая дорога близко прижималась к пустоте, как будто ее притягивала опасность. Местами травяное пространство обрывалось в гипнотическую ярость моря массивным мысом блестящего черного цвета. За последним поворотом дорога стала спускаться по прямой к бухте. Сид увидел, что земля внизу занята городом. Через четыреста метров они проехали стенд, объявлявший о въезде в секционный поселок Херитедж.