— Так вот знайте, все эти штучки, это я вам говорю! Важнее нет ничего, долой, вперед!

Он громко кричал, задыхаясь от злобы, четверть часа, и я, вновь запасшись сдержанностью и осторожностью, сделал попытку:

— В любом случае, нам не мешало бы говорить спокойно…

— Никогда больше… эти штучки… все!

Средства, чтобы успокоить его не было. Я дал ему выговориться. Подбородок его трясся, ниточки слюны свисали до самой груди. Он снова сел в ногах кровати, задыхаясь от привычной ему ненависти. В определенный момент я подумал — надо бы уйти, пока он молчит и не агитирует меня. И я спокойно вышел и побрел по коридору, ковыляя на своих костылях. На следующий день он умер, и его спустили в мертвецкую, а я увидел его дочь, которая разговаривала с доной Фелисидаде, и услышал как она сказала: «Будь благословенно и чтимо во веки веков Божественное провидение». Дона Фелисидаде стояла со счетом в руке и давала ей сдачу. «Да, он был сумасшедшим, — сказала мне дона Фелисидаде, не в силах скрыть оскорбленное достоинство, — этот дом не для умалишенных», — и потом очень сдержано все объяснила. Но я, возможно, не очень понял, она сказала что-то вроде… или я не понял? Что-то вроде размягчения мозга, но не может быть. Но что бы там ни было, я остался удовлетворенным ее объяснением, как, собственно, всегда, даже когда она ничего не объясняла. Поскольку ничто ничего не объясняет, Моника, разреши мне немного поразмышлять. Объяснение не объясняет, а только констатирует факт, и объясняет его другими фактами в надежде, что они объясняют другой факт en brutto, перед которым объясняющий замрет в молчании. Если бы у меня не было костылей, я бы упал под воздействием земного притяжения, но что такое сила притяжения? и почему она существует? однако я болтаю, а мне уже пора идти в отделение «А», чтобы увидеть Фермино. Ты знаешь, дорогая, существуют загадочные токи, которые… мы чувствуем, как они проходят сквозь нас и являются основой нашей деятельности, и сейчас я думаю об этом: мне хочется видеть Фермино и постичь его сомнительную методику. Однако из-за политики я забыл о нем и о ней. Марсия несколько дней назад сказала мне: не знаю, читал ли ты в газетах… — каких газетах? Я не читаю газет. Должен заметить: здесь не без подвоха.

— Не знаю, читал ли ты, — сказала мне Марсия снова, и я покачал головой, говоря что нет, не читал, чтобы не утомлять себя разговорами.

— Это касается пенсионеров, им пенсию не прибавляют. Вот если в бюджете увеличат расходы на социальное обеспечение, тогда — да, тебе что-то прибавят. А работающим, если бы ты работал, тебе бы увеличивали, как всем работающим. Так что, тебе увеличат в случае, если будут излишки. Я посмотрю, как это будет.

Хорошо. Ну как хорошо сказала наша дочь — я посмотрю, как это будет. У нее классическая красота, как у таблицы умножения, но мне уже пора на встречу с Фермино. Тео тоже забыл обо мне, должен был прийти. Великолепная красота, как тебе сказать? Не классическая, конечно, но очень близка к неизменной сущности того, что красиво. У нашей дочери красота, которую больше уважаешь, чем любишь. Ты, Моника, должна была бы меня спросить, почему же Марсия не выводит меня на прогулку время от времени. Однажды вывела, хотя я не хотел. Дона Фелисидаде улыбалась своей терпеливой улыбкой, улыбалась, конечно, своим мыслям. Смотрите не простудитесь, — сказала она мне. И никаких перегрузок. Мы вышли, но я чувствовал, что она провожает нас взглядом, как Бог. Марсия приехала на маленькой машинке, у ее мужа есть и большая, для всей семьи. И я попытался влезть в мини, но с изумлением обнаружил, что у меня с костылями ног больше, чем нужно. Марсия сказала, подожди, я тебе помогу. Но не смогла: я ведь много вешу и костыли ни туда, ни сюда. Машина-то очень маленькая, а я слишком велик для ее габаритов, и только распилив надвое, можно было бы меня в нее запихнуть. И тут около нас остановилось такси, высаживалась семейная пара, и Марсии пришло в голову воспользоваться такси. Таксист справился с моим весом и усадил меня на заднее сидение, Марсия села рядом. Шоферу она сказала: к реке, а мне: ты видишь реку? и я ее увидел. Мы ехали окружной дорогой, но не до конца, а то бы было дорого. Видишь этот дворец? Представляешь во сколько он теперь обходится?! Я был доволен, но немного беспокоился из-за своего долгого отсутствия в приюте. Марсия постоянно обращала мое внимание на окружавший нас мир, уже мной полузабытый. День был солнечный, и дома, и сады, и люди особенно оживлены. Мы ездили по городу, и Марсия все мне показывала. Потом умолкла, и я тоже, потому что, когда говоришь громко, требуется большое напряжение. Мы устали, она — говорить, а я — слушать, что тоже утомительно. И ограничились тем, что, молча, смотрели по сторонам, это проще, я торопился предстать пред очи доны Фелисидаде, а Марсия — на встречу с кем-то, не знаю с кем, чтобы вести переговоры о служебной поездке, возможно, в Персию или Китай. Кстати, получил известия от Андре. Он в Индии, потом тебе расскажу. Марсия доставила меня по месту жительства после того как таксист вытащил меня из машины и поставил на ноги. Дона Фелисидаде встретила нас у двери лифта:

— Ну? Получили удовольствие от прогулки?

Руки сложены на груди, чуть ниже, чтобы осанка казалась мягче. Марсия сказала, что мы ездили посмотреть на реку, и дона Фелисидаде ответила:

— A-а, на реку. Должно быть красиво.

И повела меня внутрь, а Марсии очень вежливо открыла дверь лифта. Но я ведь хотел увидеть Фермино, пойду обедать, за обедом и увижу. Длинный коридор я теперь прохожу быстрее, когда меня собираются мыть. Но Антонии нет, похоже ушла из приюта, и теперь ее работу выполняют молодые девицы. По одну и другую сторону коридора жилые комнаты, гигиенические, зал для восьмидесятилетних. А в глубине большой зал для приходящих есть и спать здесь. В зале они играют в домино. Иногда я захожу сюда. Группки людей играют в просторном зале в домино. Я смотрю на их игру, они играют, не замечая времени. Пойду-ка к Фермино. Думаю, что я уже тебе говорил, дорогая, что мы движимы внутренним побуждением, оно приходит неизвестно откуда и подвигает нас на что-то, и мы хорошо себя чувствуем, как человек, закрывший глаза в поезде. Я беру костыли и иду по коридору. У стены коридора стоит стул с ворохом черной одежды. Я трогаю его рукой, как это однажды при мне сделала Антония, и из вороха одежды показывается голова старухи, которая тут же принимается бормотать: аве, аве… Потом голова снова исчезает в тряпках. Старухе больше ста лет, сознает ли она, кто она и что живет в этом доме? Здесь, в этом доме, она не больше, чем мебель. Однажды я видел ее праправнука, полного генетического любопытства, он отдал деньги и исчез. Старуху никак не переведут в богадельню или не знаю куда, а все потому, что дона Фелисидаде и весь персонал приюта самого разного возраста твердо верит, что она умрет со дня на день. А сама старуха другого мнения. Но, думаю, что ее продолжают здесь держать еще и потому, что ее присутствие вселяет в каждого из нас надежду, что в приюте можно сохранить жизнь вопреки демографическим прогнозам, и она живет. Больше всего мне нравится видеть, дорогая Моника, отделение для самых старых. Они такие милые. Когда бы я ни посмотрел на них, они всегда едят. И смеются. Это беспричинная радость, радость чертополоха, камней… У них живые глазки, румяные щечки, смеются. И слюнявятся. Прислуга подвязывает им слюнявчики, точно для бритья, они смотрят наивным взглядом и принимаются есть, слюнки текут и они пачкают и салфетку и одежду. Такие милые. Иногда они забывают, что едят, тогда служанка кормит их с ложечки, а они играют тем, что есть под рукой, взгляд рассеян, как у ребенка. Или засыпают, голова падает на грудь, служанка будит их, чтобы докормить. Ну такие беспомощные! Они старые, Моника, они ровесники мира. У них возраст земли, мечтаний, военных прожектов, окончательных завоеваний за пределами истории, больших систем, сориентированных на организацию планет. Они старые, дорогая, слюнявятся и смеются, полные голубой и зеленой радости, служанка кормит их с ложечки.