— Смотри, смотри, — говорит тебе Тео, потому что тебе не хочется смотреть.

Все должно иметь свой смысл. Смысл и основание. А это то, о чем никто не думает. Мы очень часто спрашиваем, почему существуют вещи, мир и все прочее? Но никогда не спрашиваем, почему существуют подлинные основания, чтобы возникали вопросы. И почему это основание должно быть таким, а не иным, почему мы вообще задаемся вопросами. Существует и другое основание, как брусья, это — чудо равновесия, ты прыгаешь спиной и опускаешься на них же.

Но если мы вопрошаем себя, значит, вопрос должен иметь смысл. Существуют не только вещи, мир и все прочее, но и вопросы, то, что ты спрашиваешь. Так почему же ты спрашиваешь? Должна быть необходимость, основание для вопроса, как и для всего прочего. Когда мы очень хотим знать, почему существуют вещи, мы не спрашиваем, почему мы должны это спрашивать. И тогда я говорю: потому что это такой же факт, как наличие камней. Следовательно, спрашивать необходимо. А если необходимо спрашивать, то необходимо и получить ответ.

Но из всех твоих фотографий мне больше всего нравится та, на которой ты летишь с одного края ковра на другой. И нравится потому, что на ней видны и все те, кто сидит вокруг ковра, прикованные к земле, а ты — в воздухе.

И то, что я спрашиваю, очень просто: какой во всем этом смысл?

Пока есть альбом, будет чудо твоего тела одновременно весомого и воздушного. Ты еще не старая, моя дорогая, теперь ты это видишь. И еще не свободна от своей плоти.

Это — воскрешение из мертвых. Триумф вечности, который заключен в твоем теле. С вечностью, которая заключена в твоем теле, ты можешь сделать тройное сальто и парить, не поднимаясь со стула. «Сие есть тело мое», — сказал Христос.

Я слушаю нашего Тео в часовне приюта. Иногда он приходит сюда служить мессу. Я всегда иду его слушать из своего бесконечного далека. Слушаю его громкие возгласы, которые сотрясают стены, пронзают тронутые тленом тела стариков всего мира. Hoc est enim corpus meum. И улыбаюсь в своем усталом безбожии. Мелодичная музыка созвучна моей душе, она заполняет все пространство часовни, ее поет хор ангелов, я ощупываю свою культю. Это есть тело мое. Hoc est.

Так сказал Христос, но и ты тоже можешь сказать: это тело мое. Тело твоей вечности, твоего вечного совершенства.

Сколь приятно слушать нашего дорогого Тео, но ты уж всхлипываешь. Не плачь. Не умиляйся. Господь — суров, плотояден и непреклонен, как судьба. Моя дорогая Моника. Как я люблю тебя. Как задыхаюсь, глядя на воображаемое мною твое фото. Я должен рассматривать его особенно пристально, как бы заглядывая вперед, письмо будет длинным. Будет длинным, чтобы стать причиной моей усталости. Но до того я бы хотел тебе рассказать кое-что еще. И прежде всего о женитьбе Салуса, которая состоялась какое-то время тому назад, но я теперь воспроизведу все по порядку. Обряд совершал не Тео. Или Тео? — вот уже и не помню, кто его должен был совершать. Потому что с одной стороны — все в руках человеческих, и тогда его должен был совершать капеллан — это его епархия. Но ведь Тео доступен язык Господа, окончательного воскрешения, как тебе кажется, а? Забудь, что Тео твой сын, что скажешь? Но знаешь, как-то Салус, он раньше никогда со мной не разговаривал, или я не помню, так вот, как-то Салус сказал мне: доктор судья — именно так, доктор судья. — Доктор судья, я хотел бы пригласить вас в посаженные отцы. Я глупо уставился на вместилище его иронии или наивности, или на более потаенную и непостижимую часть тела, где находилась гармония мира. И сказал ему: не могу, указывая на отсутствие ноги, которое не позволяло дать согласие. И мне показалось, что ему понравилось, что я не могу, это давало ему возможность удовлетворить свое странное желание, которое он, похоже, до конца не осознал, а потому мой отрицательный ответ счел подходящим. Я не настаивал, а только засмеялся, и его лицо расплылось в улыбке. Дона Фелисидаде рассчитывала на скромную церемонию, почти тайное венчание ранним утром: только Господь и новобрачные. Но Салус хотел иначе. А невеста хотела того, что хотел жених. Она дважды вдовствовала, к тому же была бесплодной как при первом, так и при втором муже, звали ее — и опять, дорогая, не помню. То ли Виржиния, то ли Диана, однако Диана — имя языческое, более подходящее для суки. Пусть будет Виржиния. Салустиано был холост, думаю во исполнение возложенной на себя самого миссии патриарха или великого гения. Ни у нее, ни у него семьи не было, как и у той, которая, как путеводная звезда, освещала им при данных обстоятельствах дорогу фонарем. Дорогая Моника. Как же трудно рассказывать. Мы поженились с тобой поспешно, получив, подобно собакам, из рук государственного служащего свидетельство, дорогая. Не раздражайся, не говори глупости. Ведь точно получали разрешение на… как это сказать? на что будет, то будет. А вот Салус и Виржиния желали присутствия Бога. И я под грузом моего совершеннолетия, грустно улыбался, сознавая невозможность этого.

— Я крещу тебя во имя земли, звезд и совершенства.

И ты сказала: Жоан кощунствующий, но то, чего я хотел, было невозможно из-за моей взрослой тоски — но мы же должны присутствовать на бракосочетании, кортеж вот-вот пожалует. Салус выходит из своей комнаты, на нем фрак, белая манишка, ширина брюк тридцать пять сантиметров. Виржиния — из своей, она в белом и с вуалью — неужели с флердоранжем? ведь даже в предыдущих браках этот цветок не дал никаких плодов. Они спускаются по лестнице на первый этаж в часовню. И вдруг заминка, Виржиния остановилась, и я подумал: уж не следует ли Салусу отвести ее туда, куда он привык ее водить? и спустить ей штаны, и посадить на стульчак? но нет, то была просто заминка, возможно у нее нога запуталась в складках платья. Я взглянул в ее сухое, чуть взволнованное лицо, на его трогательную изможденность, заметную из-под белых складок вуали. Пара спускалась медленно, с великой предосторожностью, к свершавшемуся чуду, осознавая всю рискованность происходящего таинства. И едва они оказались на последней ступеньке лестницы, я стукнул своими костылями, чтобы привлечь внимание хора к прибывшим новобрачным. И, облокотившись о балюстраду, стал наблюдать за тем, что творилось внизу. Часовня была полным полна стариками, которые, должно быть, прибыли со всего света слушать проповедь пророка. С головами, склоненными набок, как у птиц, они стояли довольные и улыбались друг другу. И в этот момент кто-то заиграл на органе свадебный марш, и брачующиеся вошли. Торжественные, светлые. Она несколько растерянная. Походка невесты не была такой скользящей, как у жениха, Виржиния чуть подпрыгивала, но была вся в белом, как вдохновение. Летевшая в бесконечность волна органной музыки подхватывала и несла их. Сбившись в кучу, старики стояли и улыбались неизвестно чему, ожидая, как собаки, сомнительного чуда. Наконец брачующиеся подошли к алтарю, где их поджидал капеллан. И тут началась церемония венчания и вопросы капеллана к жениху и невесте, капеллан хотел знать, желает ли Салустиано де Салвасан взять в жены Виржинию Кандиду да Пурификасан для жизни и смерти в радости и горе.

И Салус тут же ответил «да, да», твердо, уверенно, потом вопрос был задан Виржинии, она заколебалась, старики с улыбкой на губах застыли в ожидании ответа, и тут Салус сказал ей, хотя голоса его слышно не было, но жест был категоричен, жест главы семьи, говори, говори «да» и, наконец, она должно быть это сказала, потому что священник их быстро благословил, естественно, боясь, что она передумает. И снова зазвучал, прославляющий мир и гармонию орган, звуки которого затопили присутствующих и освятили свершившееся. Но когда началась месса и новобрачные преклонили колена, а священник стал подниматься к алтарю…