философов эмиграции, благодаря чему у нее оказалось множество читателей, по числу которых она уступала только «Последним новостям» [Ломоносов 1997–1999][424]. Сам Струве покинул свой пост в 1927 году в результате конфликта с издателем, бывшим нефтяным магнатом А. О. Гукасовым (1872–1969), и политика газеты, изначально умеренно консервативная, стала более жесткой и реакционной. Впрочем, ее литературный раздел по-прежнему оставался очень мощным[425].

Теперь, когда положение с работой у нее стало более надежным, Тэффи наконец-то решила расстаться с жизнью в гостиницах и летом 1927 года въехала в свою первую парижскую квартиру в доме 25 по бульвару Гренель, недалеко от советского посольства. Теперь она могла принимать у себя более широкий круг друзей, среди которых Зайцевым по-прежнему принадлежало особое место. Их часто приглашали в загородные поездки на машине Тикстона и на трапезы в местных ресторанах (естественно, расплачивался за все состоятельный Тикстон). Зайцева писала Буниной об одной такой поездке в Булонский лес, после которой Павел Андреевич угощал их в «Rôtisserie Périgourdine», и в заключение отмечала: «Тэффи мне как родная. Ничего я от нее, кроме хорошего, не вижу»[426].

Портрет Тэффи в 1920-е годы. Личные документы Тэффи; любезно предоставлено Бахметьевским архивом Колумбийского университета.

В эмиграции Тикстон и Зайцевы стали для Тэффи своеобразной заменой семье, но в 1927 году, по-видимому впервые за многие годы, у нее также состоялся непосредственный контакт со своей настоящей семьей. В мае в Париж приехала ее дочь Валерия, у которой возникли проблемы со здоровьем, и они с Тэффи – также нуждавшейся в лечении – вскоре отправились на воды в городок Экс-ле-Бен[427]. Тэффи явно наслаждалась обществом дочери, которая служила в Министерстве иностранных дел Польши, а также была известна польскими переводами рассказов матери [Neatrour 1972: 10]. Из Экса со смесью веселой иронии и гордости она писала Зайцевой: «Валичка занялась моим образованием: тщательно (с скрытым ужасом) поправляет мои ошибки во французском языке. <…> Живем мирно».

В конце октября Тэффи уехала в Варшаву, чтобы встретиться с дочерьми. Она собиралась поехать инкогнито, но о ее прибытии быстро узнали, и ее квартиру осадили польские газетчики[428]. В их статьях подчеркивалась популярность Тэффи в Польше, чему, по мнению репортера из «Сегодня», она во многом была обязана своим дочерям, одна из которых «известная польская артистка Бучинская, другая – не менее известная переводчица». Эта поездка не только привела к воссоединению семьи; благодаря ей Тэффи оказалась ближе к России, чем за все время после отъезда. Эффект был очень мощным: «Была она [Польша] когда-то нашей дверью в Европу. <…> Теперь – это дверь в Россию. Закрытая. Очень сильно она здесь чувствуется, Россия. Ловишь дыханием ветерок с востока, ловишь запах русских осенних полей, унылых, но вольных, в горизонтах беспредельных»[429].

Тэффи пробыла в Варшаве более месяца, и ей хватило этого времени, чтобы взглянуть на парижских эмигрантов как бы со стороны. В начале поездки она писала об оскудении русского языка в эмигрантской среде, но, проведя месяц в Польше, изменила свое мнение о французском эмигрантском сообществе в лучшую сторону:

Русская колония в Варшаве это маленький провинциальный городок.

Парижская колония перед ней столица. В Париже общественные деятели, писатели, пять русских газет, театр, лекции, распри (идейные и личные), модные мастерские, школы, благотворительные вечера.

В Варшаве чуть дышит маленький беженский комитет[430].

Тэффи уехала из Польши 28 ноября и в самом начале декабря вернулась в Париж. По словам Зайцевой, в результате поездки она «посвежела и похорошела»[431]. Судя по всему, 1927 год оказался для нее довольно удачным. Тэффи начала регулярно писать для «Возрождения», наконец-то обрела достойную квартиру и восстановила связь с дочерьми. Еще одним счастливым событием конца 1927 года стала публикация «Городка» – самой популярной из эмигрантских книг Тэффи и первой появившейся после 1924 года.

«Городок»

В «Городок» вошел ряд наиболее известных юмористических рассказов Тэффи, но некоторые сочли, что сатира в нем излишне зла[432]. Должно быть, самой неприятной для Тэффи стала опубликованная в «Современных записках» рецензия Зайцева, тем более что она сама просила его о ней, со свойственной ей самоиронией заявляя: «Там найдете 2, 3 рассказа ничего себе (остальные конечно дрянь, но их замечать, вернее, отмечать не надо)». Однако предельно честный Зайцев не прошел мимо того, что показалось ему недостатками книги, в которой Тэффи «и вовсе не юмористка», поскольку она подмечает «преимущественно плохое, уродливое, ничтожное». В заключительной части рецензии говорилось, что «блестяще написанная» книга «полна неутолимой тоски»[433]. Тэффи обрела поддержку со стороны Н. Н. Берберовой (1901–1993), самой известной представительницы более молодого поколения писательниц, что стало неожиданностью, поскольку они никогда не были в хороших отношениях. Отвечая тем, кто нашел что книга «очень злая», Берберова вопрошала: «Не потому ли, что “Городок” просто верная книга?»[434] Она тоже считала, что рассказы Тэффи «уже не юмористические», но относилась к этому положительно: «Они порою так пронзительны (и вместе с тем так динамичны), что остаются в памяти надолго со всей их веселою горечью». Образцом негатива (или правдивости – ибо одно не исключает другого), содержащегося в этой книге, стал давший название всему сборнику «Городок» – самое знаменитое произведение Тэффи после «Ке фер?». Городок, о котором идет речь, то есть парижская русская община, отличается прежде всего однобокой природой своих заведений и, как следствие, ценностей: «…жителей в нём было тысяч сорок, одна церковь и непомерное количество трактиров» [Тэффи 1997–2000, 3: 146][435]. В занятиях обитателей городка тоже наблюдается перекос: молодежь в основном занималась «извозом – служила шофёрами», мужчины более зрелого возраста «содержали трактиры или служили в этих трактирах», а женщины «шили друг другу платья и делали шляпки». Кроме этих обычных человеческих категорий, городское население составляли «министры и генералы», которые в основном занимались «долгами и мемуарами». Еще одной чертой городка – даже в большей степени, чем в «Ке фер?», – является всеобщая враждебность его жителей, которые «так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить двадцать человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных» [Тэффи 1997–2000, 3: 147][436]. Эгоизм и взаимная враждебность парижских русских стали темами ряда рассказов «Городка». В одном из немногих совершенно серьезных рассказов, «Майском жуке», показываются страшные последствия такой душевной черствости для контуженого участника войны Кости, инвалида без средств, вся семья которого погибла во время Гражданской войны. Его единственной надеждой