остается некий Жуконокуло, бывший домашний репетитор, к которому по-доброму относилась мать Кости. Однако Жуконокуло (напоминающий Косте отвратительного майского жука – здесь обыгрывается первый слог странной фамилии репетитора) с негодованием отказывается брать на себя какие бы то ни было обязательства, и Костя убегает с горькой мыслью: «Нет, жук, ты обязан… мы тебя, жук, своей грудью прикрывали, отдавали жизнь… меня вот искалечили, контузили. Ты тогда, жук, лебезил передо мной, льстил мне и сочинял про меня стихи, что я – герой. А теперь тебе до меня дела нет» [Тэффи 1997–2000, 3: 198][437]. После этого Костя застрелился.

Тон большинства рассказов «Городка» более легкий, они посвящены борьбе за жизнь, которую ведут люди без корней. В «Разговоре», воспроизводящем диалог между живущим в Париже Николаем и поселившимся в Берлине Иваном, подчеркивается, что оба собеседника утрачивают родной язык. Когда Николай пытается убедить Ивана переехать в столицу Франции, последний интересуется: «А в каком бецирке[438] дешевле?» [Тэффи 1997–2000, 3: 173][439]. Разговор продолжается:

– Господи, да вы совсем по-русски говорить разучились.

Ну, кто же говорит «в бецирке»?!

– А как же по-русски?

– По-русски это называется арондисман [Тэффи 1997–2000, 3: 173][440].

В дальнейшей беседе они продолжают вставлять французские и немецкие слова и путаться в употреблении сложных русских лексических единиц до тех пор, пока не доводят себя до слез.

Под влиянием экономической необходимости некоторые персонажи рассказов Тэффи вынуждены полностью офранцуживаться, что предсказуемо приводит к забавным результатам. Так, в «Гедде Габлер» портниха скрывает свое настоящее имя Ольга и называет себя Madame Elise d’Ivanoff. Создательница fantaisies, она сообщает, что «закутала [бы клиентку] в бирюзовый шелк», однако неряшливый внешний вид Ольги и прозаичные предметы, окружающие ее, пока она ищет эту потрясающую ткань, – кусок колбасы, немытая ложка, селедка – сводят на нет ее попытку выдать себя за модного французского дизайнера [Тэффи 1997–2000, 3: 177, 178][441].

Один из типов персонажей «Городка», избежавших в целом негативной авторской оценки парижских русских, – это обладатели того, что французы называют l’âme slave – славянской души. В предисловии к варианту рассказа «L’âme slave» для газетной публикации она объясняет источник этого понятия: «Вот почти пять лет, как Париж битком забит русскими, а парижане все еще удивляются на нашу бестолочь, безалаберность, бестолковую доброту, нелепость нашей жизни. Смотрят и не понимают. В конце концов, нашли всему этому слово: “Ame slave” – славянская душа»[442].

Олицетворением такой «бестолковой доброты» является бедная чета эмигрантов Егоровых в первом эпизоде рассказа. Они завершают свой скромный обед в убогом французском ресторанчике, когда начинается эстрадное представление, и Егоров, шокированный отвратительным пением старшего из исполнителей и не обращающий внимания на то, что это человек «довольно полный», решает, что, должно быть, его семья голодает, если он решился на такое унижение [Тэффи 1997–2000, 3: 158][443]. Уходя, Егоровы отдают французу свои последние один франк и пятьдесят сантимов, но происходящее после представления – певец съедает сытный ресторанный обед, а затем отправляется в кафе, где поджидавшая его la petite[444] восторгается его талантами, – показывает, до какой степени неуместным было сочувствие, проявленное «славянскими душами».

В «Марките», одном из лучших рассказов «Городка», оба главных героя наделены славянской душой (хотя один из них – татарин). Действие начинается в типичном русском кафе, где артисты выдают себя не за тех, кем являются на самом деле: исполнитель танца апашей – выгнанный семинарист, а «цыганская певица Раиса Цветкова» – это Раичка Блюм [Тэффи 1997–2000, 3: 149][445].

И только героиня, Сашенька, ведет себя естественно и тогда, когда исполняет свой номер «Маркита», и потом, когда целует своего маленького сына Котьку. Когда богатый татарин присылает Котьке коробку конфет, Раичка уговаривает Сашеньку не таскать за собой ребенка, потому что «женщина должна быть Кармен. Жестокая, огненная» [Тэффи 1997–2000, 3: 151]. Но татарину Асаеву понравились именно материнские качества Сашеньки: «Она мэнэ сердце взяла. Она своего малшика поцеловала – в ней душа есть». В свою очередь, Сашеньку, проявляющую свою непостижимую славянскую душу, Асаев привлекает исключительно своей некрасивостью: «Любить его надо бы ласково. <…> Нос у него в каких-то дырочках и сопит» [Тэффи 1997–2000, 3: 152–153]. Такие чувства предсказывают счастливый союз; Асаев и в самом деле собирается сделать ей предложение, но раздумывает, когда Сашенька, которую он пригласил в модный ресторан, стала изображать из себя огненную Кармен и даже о сыне отзываться с пренебрежением, хотя при этом «душа ее тихо заплакала» [Тэффи 1997–2000, 3: 155]. Сашенька возвращается домой и говорит Котьке: «И нас с тобой полюбят, и нас отогреют. Теперь уже недолго…» Но Асаев хмуро заключает: «Она – дэмон. Ашибка вышла. <…> Кончена!» [Тэффи 1997–2000, 3: 155, 156].

Менее замысловатый рассказ «Крылья» (посвященный Вере Зайцевой) построен на противопоставлении двух посетивших рассказчицу дам – обычной женщины и женщины со славянской душой. Первая жалуется на безденежье и непрактичность мужа, отсутствие денег, вторая – «…золотистые кудерьки, радость, серые чулки на стройных ногах, мохнатое перышко на шляпе… поцелуи, губная помада – вихрь» [Тэффи 1997–2000, 3: 225][446] – в восторге от своего супруга как раз потому, что он только что потратил их последний сантим: «Ведь, правда, чудесный какой? Замечательный человек!» [Тэффи 1997–2000, 3: 226]. Затем она упархивает прочь, оставляя после себя перчатку и кусочек перышка от шляпки. Повествовательница сдунула это перышко в окно, и его подъем к солнцу в миниатюрной форме повторяет сквозной для творчества Тэффи мотив (отсюда и название рассказа): «Оно поплыло, подхваченное ветром, полетело, понеслось прямо к небу, маленькое серое-золотое в солнце…» [Тэффи 1997–2000, 3: 226].

Тэффи и художник Константин Коровин рассматривают одну из его последних работ на Выставке русского искусства. Париж, июль 1932 года. Личные документы Зеелера; любезно предоставлено Бахметьевским архивом Колумбийского университета.

Превратности жизни: 1928–1931

1928 год начался на жизнерадостной ноте: на ежегодном новогоднем балу писателей играли пьесу Тэффи «Чудовищная мамка и неожиданный конь»[447]. Поставленная Евреиновым и напоминающая легкомысленные и остроумные пьески, которые они вдвоем создавали для «Кривого зеркала», эта «пантомима-балет»

представляет собой пародию на рыцарские романы, полные ложных узнаваний, переодеваний и подмененных младенцев. Для усиления абсурдности действия мужчины исполняли не только бóльшую часть женских ролей, но и роли нечеловеческих персонажей, таких как конь, луна и даже ее отражение[448]. В постановке принимали участие 20 писателей, в том числе Зайцев, Георгий Иванов и Берберова.

В целом