Мы оба уже промокли до нитки, но это не мешает Николасу продолжать изучать дом и сад. Он указывает на небольшое возвышение у подножия склоненного к земле клена, одетого в кроваво-красную листву. Я вспоминаю Дианины слова: такое впечатление, что земля чем-то поперхнулась. Сейчас маленький холмик покрыт грязно-коричневой, уже начинающей гнить листвой и обломанными стеблями.

– Что там цветет обычно?

– Живокость, – отвечаю я. – И колокольчики.

Николас удивленно оборачивается.

– Я просто знаю, – говорю я и, вытащив из кармана ключ, повожу им у него перед носом. – Так ты внутрь пойдешь?

Он кивает. Пока мы огибаем дом, он запрокидывает голову вверх и спрашивает:

– А это все чье?

Завещание отца Тереза обнаружила в одном из ящиков его вычурного, старомодного стола из розовато-красного вишневого дерева. Накануне вечером г-н Х. Хендрикс – владелец единственного в городе похоронного бюро – унес из дома останки профессора, погрузив их в цинковую ванну. В покореженную цинковую ванну – как потом сообщала Тереза, ванну, у которой по неизвестной причине отсутствовала одна из четырех боковых ручек, вследствие чего вынос тела превращался в довольно-таки затруднительную процедуру. Внушительной комплекции г-н Хендрикс и его ассистент, бледный юноша с вечно дергающимся и несоразмерно большим кадыком, стонали и чертыхались, как последние рабочие, что, с точки зрения Терезы, было вопиющим неуважением к покойному, однако это мнение она предпочла оставить при себе.

Профессор, уже будучи сильно в возрасте, за два дня до этого мирно пошел спать, а наутро уже не проснулся. По крайней мере, так обстояло дело по словам его экономки, перед обедом обнаружившей окоченевший труп и незамедлительно сообщившей об этом по телефону дочери усопшего, не раз при этом подчеркнув, какое это счастье – скончаться вот так, во сне, в своей постели, что не каждому выпадает. Эльза уже много лет верой и правдой служила старому профессору. Она была выходцем из маленьких человечков – в ее случае это приобретало буквальное значение, поскольку ее роста метр сорок как раз хватало на то, чтобы смахнуть пыль с каминной полки, не вставая для этого на табуретку. По телефону ее голос звучал, как у психолога из центра чрезвычайных ситуаций. На другом конце провода Тереза рыдала до потери сознания.

А теперь она сидела на полу перед выдвинутыми ящиками стола, окруженная стопами совершенно новых и уже пожелтевших от времени бумаг, и вчитывалась в витиеватый зюттерлин, которому он был верен до конца, – тонкий след, оставленный на бумаге энергичным росчерком пера ее отца. Ее угнетало чувство вины и жалости к себе: она так редко навещала его, но теперь этого уже не наверстать. Мертвые не принимают гостей. Столь же часто принимаемое, сколько снова откладываемое решение посвятить своего любящего, но следовавшего неизменно строгим принципам родителя в то, с кем на самом деле она собирается когда-нибудь связать свою жизнь, так и не было осуществлено. Теперь ее уже никогда не простят и не примут.

В завещании черным по белому было прописано, как должно состояться погребение: профессор не хотел ни кремации, ни похорон. Он хотел почить в своем собственном саду, среди любимых им цветов.

Как сторонник естественного цикла он решительно отказывался покоиться в гробу.

Это желание Тереза приняла как данность, не поведя бровью, и собиралась последовать ему вне зависимости от того, чего ей это будет стоить. Разумеется, она понимала: о том, чтобы идти официальным путем, можно было забыть сразу. Закапывать в саду в землю чьи-то тела противоречило не только христианской морали, но и, что было гораздо хуже, государственному закону. Никто бы по достоинству не оценил идею однажды утром сварить себе кофе на воде, смешанной с растворенными молекулами выдающегося ученого, или наслаждаться бодрящим душем с частицами его некогда усопшего тела. Следовательно, нужен был план.

– Было забавно, что уж скажешь, – единодушно подтвердили Тереза и Глэсс, много лет спустя рассказывая эту историю, чтобы освежить в нашей памяти те события, ведь мы непосредственно присутствовали при претворении в жизнь последней воли профессора. Тем летним вечером мы сидели на веранде Визибла и пили фруктовый пунш.

– Труп-то уже увезли, – сообщила Глэсс. – Утащили, вернее сказать, в этой цинковой посудине. А то могли бы спокойно его закопать и заявить в полицию как о без вести пропавшем. Сэкономило бы нам массу усилий.

Разумеется, необходимо было заставить молчать и экономку. Эльза обожала старого профессора – как полагала Тереза, она его даже тайно любила, как будто это был непреложный закон природы, гласивший, что рано или поздно любая прислуга влюбляется в своего хозяина. Но что бы там ни испытывала Эльза, было ясно, что с перспективой подобного сирого упокоения она не согласилась бы никогда в жизни.

Когда после выноса тела Тереза, бледная как смерть, пришла к нам в Визибл, в нас быстро впихнули вечернюю овсянку и отправили в кровать. Нам было всего по четыре года, и, естественно, мы до конца не понимали, что происходит. Но мы были достаточно большими, чтобы понять, что Тереза, как ни старалась держать себя в руках, была вне себя от горя. Печаль исходила из каждого ее жеста, огненно-красные волосы утратили блеск, а круги под глазами были настолько черны, будто очерчены углем.

Они проговорили до поздней ночи, пили красное вино, и дым нескончаемых сигарет, казалось, проник даже в самый заброшенный угол дома. В их головах рождались планы, прописывались сценарии, возникали мысли, пока в итоге они не сошлись на варианте, предложенном Глэсс, и не отправились спать. Утром, войдя в спальню, я обнаружил их в постели, обвивавших друг друга руками и ногами, сплетших пальцы, прижимаясь друг к другу крепче, чем могли бы срастись сиамские близнецы. Лучи солнца светили в окно и падали на волосы Терезы, оранжево-красным покрывалом накрывшие ее бледную кожу и падавшие на плечи моей матери. Она, должно быть, слышала, как я вошел, и открыла глаза, взглянув на меня. В них была та боль, которую я единственно мог понять в мои четыре года, – боль ребенка, не знавшая ни начала, ни конца, врезавшаяся в сердце так глубоко, что я тут же развернулся и выбежал из комнаты, помчался на кухню и дрожащими руками стал пытаться накрыть на стол.

После завтрака, состоявшего из сока, кофе и нескольких литров минеральной воды, призванной избавить организм от последствий ночного бдения, Тереза отправилась к врачу, который без колебаний прописал ей сильное быстродействующее снотворное. Через два часа она вернулась, и мы вчетвером отправились в супермаркет, где сначала купили мне с Дианой огромный пакет жевательного мармелада, а затем тяпку, две лопаты и три двадцатипятикилограммовых мешка картошки. Мы смотрели на это, благоразумно набив себе мармеладками сначала карманы, а затем уже рты. Затем мы гуськом направились в отдел женского белья, где Глэсс долго и придирчиво копалась в белых кружевах. Тереза держалась поодаль. Эти люди знали, что у нее скончался отец, и она не хотела привлекать к себе лишнего внимания. Мы же с Дианой, напротив, были все внимание, крепко держа друг друга за липкие ладошки.