На другом снимке Сара сидела в бассейне с десятью другими девочками, хихикая и корча рожицы. На следующем она была снята в свой первый день учебы в Пенсильванском университете – волосы забраны назад, очки в проволочной оправе на носу, толстый рюкзак давит на хрупкие кости. Еще Сара – в своей старой школьной форме, в плиссированной юбке до колена в коричневую и желтую клеточку. Еще Сара – вместе с матерью, обе в профессиональных костюмах: консервативный синий пиджак, бледно-желтая блуза, застегнутая на все пуговицы, волосы, чуть зачесанные на косой пробор и стянутые в низкий пучок у основания шеи. Я хорошо знала это фото. Марлин дала его мне, когда завязала наши отношения. На нем адвокатша улыбалась, словно стояла перед очередной камерой, возможно, для журнала, а может быть, для клиента. Ее губы в матовой помаде ржавого и винного оттенка широко растягивались в улыбке, открывая отбеленные зубы, синхронно блестевшие вспышкой – но в глазах ее ничего не было. Ни ощущения исполненного долга, ни гордости, ни радости, которая должна была бы сопровождать улыбку. На фото была просто женщина, натянувшая дизайнерскую улыбку и неспособная как следует ее наполнить. Сара, со своей стороны, не могла изобразить радость, что, как я полагаю, отчасти заставило моего отца проникнуться к ней симпатией – по крайней мере, это следовало из того, что я успела узнать. Рядом с Сарой Марлин смотрелась неуклюже, словно они были коллегами по бизнесу, вынужденными сниматься вместе у одного фотографа для маркетингового буклета.

Поначалу я удивилась, почему именно это фото, иллюстрирующее их взаимоотношения, было выбрано для демонстрации. Их головы были повернуты друг от друга, а руки просто висели по бокам, но когда я увидела, как Марлин пустила фото по рукам присяжных, чтобы те захватали его своими сальными пальцами, я все поняла. Это была единственная фотография, на которой они были вместе.

Мэдисон Макколл ничего не мог поделать: он в священном трепете просто смотрел на то, как присяжные – застывшие театральные маски – один за другим голосовали против меня. Я знаю, он тоже это ощущал. Он точно так же видел прицел в их глазах, видел, как их гнев и ненависть доходили до точки кипения по мере продолжения молчаливого шоу Марлин. На самом деле Мэдисон мог получить куда более уничтожающие взгляды, чем я. В конце концов это он решил защищать меня. У него был выбор во всей этой постановке. Томаса Дэвиса назначило государство, и он просто делал свою работу. Марлин играла роль, которой не хотела. А я – ну мы же знаем, почему я оказалась здесь.

Когда Дэвис снова стал задавать матери Сары вопросы, она уже вернулась к своему креслу на месте свидетеля. Она поправляла микрофон, слушая его и держа наготове заранее придуманный ответ.

– Почему вы считаете, что обвиняемая должна быть приговорена к смерти? Почему она не может быть приговорена к пожизненному заключению без права на досрочное освобождение? – спросил обвинитель.

Диксон нагнулась к микрофону, и я услышала деланую слабость в ее голосе, которая разрушила спокойствие подобно шумовой помехе.

– Я знала обвиняемую, – глухо сказала она, несомненно, собираясь с мыслями. Том Дэвис ничего не сказал для протокола, хотя на лице его читалось смятение, и свидетельница быстро исправилась. – Если б не она, то моя Сара не просто была бы сегодня с нами. Она закончила бы институт, вышла замуж, завела семью. И все это отняла у нее эта озлобленная, все разрушающая женщина. Ничто не остановит ее от того, чтобы найти себе очередную жертву. В тюрьме или нет.

Закончив, Марлин посмотрела прямо на моего отца, а затем на меня.

– Смертный приговор – единственная чрезвычайная форма наказания, имеющаяся в нашей судебной системе, которая должна применяться только в случае самых вопиющих преступлений и только к самым ужасным людям, которых ничто другое на их преступном пути не сможет остановить. И никто настолько точно не подпадает под это определение, как Ноа Пи Синглтон.

* * *

К тому времени, когда настала моя очередь выставлять какую-то защиту, остался только один свидетель, да и то не слишком жаждущий выступать. Мой отец. Даже мой брат не удосужился прилететь на процесс. После двадцати пяти лет моего детства, отрочества, отличных оценок, хирургической операции, жизни без единого штрафа за превышение скорости или вождение в пьяном виде, мой отец оставался единственным человеком, который пожелал, пусть и не от чистого сердца, слезно рыдая, выступить на моей стороне. Может, он хотел это сделать из чувства вины или просто потому, что это было правильно. Я не знаю. Я знаю только то, что я не позволила ему говорить. Я отказалась представлять любое смягчающее свидетельство. Я отказалась выдвигать любую защиту репутации. Меня признали виновной. Незачем было продолжать этот фарс.

В перерыве, незадолго до того, как моему отцу надлежало выступать, он подошел ко мне. Зашел прямо в конвойное помещение и стоял там молча. Его верхняя губа подергивалась не в такт морганию.

– Ты ничего не хочешь сказать? – растерянно спросил он. – Ты не хочешь отстаивать свою жизнь?

Первым словом, пришедшим мне на ум, было «бессилие». А потом уже – «печаль».

– Зачем ты здесь? – спросила я. – Ты-то уж лучше всех должен понимать, почему я это делаю.

Калеб пожал плечами. Словно бы он столько хотел сказать, но ему вырвали язык.

– И всё? Ты всего лишь… пожимаешь плечами?

Отец провел пятерней по волосам, не мытым несколько недель. Под ногтями у него была грязь. И пятно на джинсах. Даже приходя в суд, человек должен озаботиться тем, чтобы вычистить грязь из-под ногтей.

– Ты не собираешься бороться? Мы можем выиграть, – сказал он уже громче. – Мы сможем это вместе. Я могу кое-что рассказать.

Моя правая рука обхватила разделяющие нас металлические прутья. Я пожала плечами.

– Теперь ты просто пожимаешь плечами? – снова спросил Калеб.

– Все должно было случиться именно так, – сказала ему я.

– Ты о чем?

– Мы оба знаем, что все должно было случиться именно так, пап. Мы оба это знаем.

Мои руки извернулись в наручниках в поисках моего бриллиантового браслета.

– Ты не станешь подавать апелляцию? – спросил отец.

Я покачала головой.

– Нет.

– Ты действительно не будешь подавать апелляцию? – снова спросил он. – Почему?

– Я не знаю, – вздохнула я. – Я думаю… я не знаю. Мне кажется, если я выиграю дело, будет казаться, что она погибла зря. Понимаешь?

Калеб кусал нижнюю губу, раздувал ноздри и выглядел как карикатура на психа. Это я сделала такое с ним. Так что не надо мне больше ничего делать, понимает он это или нет.

– Я сказала себе, что буду бороться во время процесса. Но теперь всё. Я проиграла.

– Всё? – переспросил отец. – Еще ничего не потеряно, куколка.

– Это конец.

Он было нервно рассмеялся, но ему помешало застарелое напряжение.