в последних. Соборы 1660–1680-х гг. суть рабочие комиссии, обсуждающие положение различных социальных групп по отдельности с участием представителей последних, а не голос — пусть и заранее «настроенный» — «всей земли». Впрочем, был ещё собор 1683–1684 гг. с участием выборных для одобрения планировавшегося Вечного мира с Польшей, но поскольку мира тогда не заключили, собор никаких документов не принимал.

Политической оппозиции самодержавию не сложилось не только в легальном, но и в нелегальном поле. Русское XVII столетие справедливо величают «бунташным», это относится и ко второй его половине — здесь и Медный бунт 1662 г., и разинщина, и стрелецкие бунты, наконец, своеобразный религиозный протест старообрядчества. Но ни в каком из этих движений мы не видим антимонархических лозунгов.

Старообрядческая мысль не сформулировала ничего подобного гугенотской «монархомахии», более того, в ней, по сути, вообще отсутствует сфера политического, она полностью замкнута в религиозных рамках. Бескомпромиссно и мужественно отстаивая свою веру от посягательств государства, ревнители древлего православия долгое время надеялись на то, что курс самодержавия поменяется, что оно примет их сторону. Защитники Соловецкого монастыря лишь на седьмом году его осады правительственными войсками прекратили поминать в молитвах царское имя, впрочем, «решительные анти-царские настроения и в конце восстания стали не всеобщими, но лишь преобладающими»[264]. В конечном итоге старообрядцы отвергли власть Алексея Михайловича как «антихристову», но какой-либо внятной политической альтернативы ей не создали. (Как, впрочем, и их супостат — патриарх Никон, в период конфликта с Тишайшим называвший последнего неправедным царём.)

Старообрядцы «разочаровались в конкретном царе Алексее Михайловиче, они отказали в „истинности“ именно ему. При этом их социально-политический идеал остался неизменным. Царь (но царь истинный) продолжал оставаться важнейшим элементом старообрядческой иерархии ценностей. Старообрядцы просто утеряли в лице Алексея Михайловича этот элемент, но они продолжали ещё очень долго уповать на приход к власти царя истинного и праведного… у подавляющего большинства старообрядцев надежды на царя всякий раз возрождались, видимо, как только новый монарх восходил на престол. По крайней мере, так продолжалось вплоть до конца XVII в.»[265].

Стенька Разин, сражаясь с царскими воеводами, также не покушался на авторитет самодержавия, призывая в своих «прелестных» грамотах бить и выводить государевых неприятелей и изменников. В его войске якобы находились царевич Алексей и патриарх Никон — страдальцы от «злых бояр». Что же касается «хованщины», то политической программы у стрельцов не было, а целью князей Хованских было лишь «первенство в Боярской думе (а не мифическое овладение престолом)»[266].

Но, конечно же, монархизм народных движений был принципиально отличен от официального дискурса: идее о царе «как о единственном источнике власти в государстве, о воеводах и боярах как о верных исполнителях этой воли противостояли представления… об „истинном государе“, „милостивом царе“, правящем по „правде“, опираясь на миры, „землю“ в борьбе с боярами и воеводами, предающими эту „правду“, изменяющими таким образом „государеву делу“»[267].

Столкновение этих двух «монархизмов» хорошо видно и в локальных народных восстаниях. Например, в Томске в 1648 г. против известного своим лихоимством князя О. И. Щербатого вспыхнул бунт, поддержанный частью томской администрации. Князя посадили под арест, объявив его «государевым изменником», а от горожан в Москву отправилась депутация с челобитьем о смене воеводы. Но приехавший из Москвы дьяк М. Ключарёв объяснил томичам, что действия их незаконны, сравнив их с явлениями Смуты, в том числе… и с обоими ополчениями: «Так было в Московское разоренье, как было засели Московское государство литовские люди и поляки, а государя в ту пору на Московском государьстве не было. А под Москвою были з бояры и воеводы со князем Дмитреем Тимофеевичем Трубецким да со князем Дмитреем Михайловичем Пожарским их братья казаки, и так делали их братья казаки, друг друга побивали своим воровством… А как бог очистил Московское государство и учинился на Московском государстве царём великим князем… блаженные памяти великий государь царь и великий князь Михайло Фёдорович всеа Русии самодержец, а после… великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии самодержец, и те казачьи воровские обычьи все отставлены». Т. е. ополчение Пожарского, освободившее Москву от поляков, — ныне уже «казачий воровской обычай»! Томичи тем не менее с представителем центральной власти не согласились, продолжая надеяться на государя. Ключарёв пишет в Москву: «А они мне, холопу твоему, сказали: В том де волен ты, государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии, а их де всех казнить ты, государь, не велишь».

Бунт на коленях! В Москве приняли соломоново решение: воеводу сменили, но главарей восстания покарали — кого кнутом, кого ссылкой в Якутск. Вина Щербатого была очевидна, но сопротивление государеву наместнику не могло остаться безнаказанным[268].

Похожая история случилась в 1696 г. в Илимском остроге, где служилые и посадские люди и крестьяне также отстранили от власти воеводу Богдана Челищева как виновника многочисленных «обид, налог и напрасного разорения». Москву явно смущало, что илимцы свой «отказ» «учинили самовольно, нашему великому государя указу противно», «чего преж сего не бывало». В итоге в пользу Челищева со служилых и посадских людей взыскали 2000 рублей, но в Илимск он уже не вернулся[269].

«Крутое правление»

Как уже говорилось выше, у России в 1649 г. появился первый более-менее систематический и впервые напечатанный свод законов: «Новизна Уложения проявляется прежде всего в том, что это сознательно составленный законодательный кодекс, вводящийся прямым действием царской власти и устанавливающий новый порядок… Уложение не только фиксировало действующие нормы, но и вводило юридическую регламентацию таких сфер, которые раньше лежали вне чёткой правовой нормы. Во всём этом Уложение принципиально отличалось от судебников предшествующей эпохи, бывших, если несколько огрублять формулировки, не столько законоустанавливающими актами, сколько полезными компиляциями действующего права»[270]. Впрочем, «можно полагать, что… нормы Уложения применялись достаточно непоследовательно (а некоторые, может быть, и вовсе не применялись)»[271].

Самое сердце московской политической системы — самодержавие — осталось в Уложении без какого-либо описания. В главе II «О Государской чести, и как Его Государское здоровье оберегать» мы находим лишь наказания за преступления против монарха. Не только попытка свержения государя, «скоп и заговор», но и любое «умышление на Государское здоровье» каралось смертной казнью. Она грозила и за недонесение об этих «злых умыслах»: «Извет, донос о преступлениях такого рода возводился в норму закона, обязательную для всех»[272]. Сурово наказывались разного рода проступки, совершённые на государевом дворе (и особенно в присутствии царя) — бесчестье кого-либо словом, драки, членовредительство, убийство, ношение оружия, стрельба из пищалей и луков, воровство и