т. д. Запрещалось подавать царю челобитные напрямую. Но собственно о сущности и о пределах самодержавной власти в Уложении не сказано ни слова.

Зато мы можем констатировать, что упала роль Боярской Думы. По наблюдению Ключевского, это «сказалось в том, как выражено правительственное значение Думы в Уложении 1649 г. сравнительно с Судебником 1550 г. Последний признает законом то, что постановлено „с государева докладу и со всех бояр приговору“: боярский приговор, как необходимый момент законодательства, является с характером права, верховного полномочия. Уложение, определив Думу как высшую судебную инстанцию, прибавляет просто: „А бояром и окольничим и думным людем сидети в палате и по государеву указу государевы всякие дела делати всем вместе“. По-видимому, расширяя ведомство Думы всякими делами, кодекс понижает её авторитет, придавая ей характер простого исполнительного учреждения»[273].

При преемнике Тишайшего в 1682 г. был упразднён единственный институт, хотя бы формально отвечавший за соблюдение привилегий знати, — местничество.

После конфликта с царём патриарха Никона и низложения последнего в решениях церковного собора 1666–1667 гг. было зафиксировано подчинённое положение Церкви: «Патриарху же бытии послушлива царю, яко же поставленному на высочайшем достоинстве». Собственно, это была констатация реального положения Церкви в Московском государстве, которому попытка Никона поставить «священство» выше «царства» явно противоречила: «Не только патриархи, но и все епархиальные архиереи московской Руси… избирались не собором, не патриархом не паствою, а государем… Всё епархиальное управление, начиная с самого патриарха и кончая последним епархиальным архиереем, находилось постоянно под бдительным надзором и контролем царя… Наши церковные соборы XVI и XVII столетий не были какими-либо самостоятельными, автономными церковными учреждениями, которым бы принадлежала инициатива своих собраний, самостоятельное определение предметов своих занятий, задач и целей, какие они хотели бы преследовать, и которые имели бы право свободно и самостоятельно постановлять свои решения, обязательные для всех своих пасомых. Наши церковные московские соборы XVI и XVII столетий были только простыми совещательными учреждениями при особе государя, они были только органами царского законодательства по делам церковным… Таким образом… в древней Руси, со времени образования у нас сильного московского царства, наши государи всегда и всецело держали церковную власть в своём полном подчинении и распоряжении в лице её высших представителей — сначала митрополитов, а потом патриархов, а также в лице всех епархиальных архиереев и самых церковных соборов. Такой порядок дел всеми признавался тогда правым, законным и нормальным, вполне сросся с нашей жизнью, с представлением о царе и его отношении к церкви, так что иного отношения между церковью и государством у нас и не представляли»[274].

Алексей Михайлович легко и уверенно вторгался в церковную жизнь. Так, в 1660 г. он направил грамоту новгородскому воеводе, дабы тот обеспечил в своём уезде регулярное соблюдение постов и хождение к исповеди. Впрочем, внутри своих епархий архиереи продолжали чувствовать себя полными хозяевами. Архиепископ Коломенский Иосиф кричал на подчинённых ему клириков: «Кто вас у меня отнимет? Не боюсь я никого, ни царь, ни патриарх вас у меня не отнимет». Провинившихся по его приказу секли плетьми, сажали на цепи, поливали водой, сам владыка принимал участие в наказаниях, а какого-то Петруху Кириллова в соборной церкви на молебне «зашиб до крови». Но Иосиф имел слабость навеселе порицать власти, вплоть до царя и патриарха, что закончилось для него в 1676 г. ссылкой в монастырь[275].

Усиливается сакрализация самодержавия. Тишайший «отличал себя от Царя небесного существенно только тем, что он, в противоположность небесному вечному Царю, есть царь „тленный“»[276]. Вторая половина XVII столетия — время радикальной византизации официальной идеологии. «Алексей Михайлович стремится в принципе к возрождению Византийской империи с центром в Москве как вселенской монархии, объединяющей в единую державу всех православных. Русский царь должен теперь не только занимать место византийского императора, но и стать им… Исключительно показательно в этом плане стремление Алексея Михайловича (а также его преемника Фёдора Алексеевича) наделить себя символическими атрибутами константинопольского василевса. Так, Алексей Михайлович выписывает из Константинополя яблоко и диадему, сделанные „против образца благочестивого Греческого царя Константина“… Во время венчания царя Фёдора Алексеевича… царь причащается на алтаре по священническому чину, как это делали и византийские императоры… Тем самым русский царь как бы получает определённое место в церковной иерархии (как это было и с византийскими императорами…). Со времени Алексея Михайловича поминание царя за богослужением постепенно распространяется на весь царствующий дом… и, таким образом, церковное благословение даётся не тому, кто несёт тяготы правления, но тому, кто так или иначе причастен к сакральному статусу монарха»[277].

При этом из Византии (уже давно почившей) импортируется только та часть её политической идеологии, которая усиливает царскую власть, ромейский республиканизм и юридизм остаётся совершенно невостребованным. Сходным образом усваиваются и западноевропейские влияния, привносимые повалившими в Москву после присоединения Малороссии западнорусскими монахами: барочная метафора, в которой монарх уподобляется Богу, на великорусской почве воспринимается буквально[278].

Иностранцы во второй половине XVII в. в один голос продолжают говорить о неограниченных полномочиях русского царя.

Австрийский барон Августин фон Мейерберг, посетивший Россию в начале 1660-х гг.: «Алексей [Михайлович] без сомнения Государь, потому что повелевает всеми самовластно по древнему обычаю. Его воля — непреложный закон для всех подданных. Как господин над рабами, он имеет надо всеми право живота и смерти по своему произволению… Великие князья всегда имеют при себе Думу, но многие из них обыкновенно спрашивали её мнения только для вида, чтобы свалить с себя на неё ненависть за сделанную ими несправедливость. Алексей превосходно идёт по следам их, распоряжаясь всем по своему произволу или, лучше, думая распоряжаться, потому что, осаждаемый и проводимый своими любимцами, либо совсем не знает положения дел, либо видит его под прикрытием обмана тех же любимцев».

«Они все рабы, кроме самого царя», — Николаас Витсен, участник голландского посольства 1664–1665 гг.

Курляндец Якоб Рейтенфельс, живший в Москве в начале 1670-х гг.: «Власть московского царя до того не стеснена никакими законами и до того самоуправна, что справедливо может считаться равною, если не превосходящей, царской власти древних ассирийцев и греков и современных турок, персов и татар. Поэтому-то некий турецкий оратор сказал, что из всех христианских правителей только московский царь один обладает полною и высшею властью над своими… И действительно, царь имеет не только полнейшее право издавать и отменять законы, заключать и нарушать союзы и мирные договоры, назначать и удалять чиновников, уменьшать и увеличивать налоги, но располагает вполне жизнью и смертью своих подданных и их имуществом, так что может, если захочет, отнять у них всё состояние и жизнь, не