Летом 1942 года война была главным лейтмотивом почти во всех сферах американской жизни. Музыкальные автоматы по всей стране играли «Славь Господа и передавай снаряды», «Лицо фюрера», «Он первый в армии и в моем сердце» и «Ты болван, мистер Япошка». Самыми популярными фильмами сезона стали «Остров Уэйк», «Один из наших самолетов не вернулся» и «Летающие тигры». На рекламных щитах, продвигавших нижнее белье фирмы Munsingwear, красовалась симпатичная молодая девушка из Женского армейского корпуса (WAC). Население Вашингтона росло по мере того, как тысячи молодых мужчин и женщин приезжали в поисках работы в тылу, а Шангри-Ла, новая загородная резиденция президента Рузвельта на холмах Мэриленда, стала излюбленным объектом сплетен. Ходили слухи, что Рузвельт устал от Гайд-парка, но главным преимуществом Шангри-Ла (которую президент Эйзенхауэр позже переименовал в Кэмп-Дэвид) было ее местоположение. Резиденция располагалась всего в двух часах езды от столицы, что позволяло президенту относительно быстро добраться до Белого дома в случае возникновения чрезвычайной ситуации.

Летняя резиденция главы государства выглядела скромно: простой лесной домик с четырьмя спальнями и двумя ванными комнатами: одна для президента, другая для его гостей. Главный дом окружали коттеджи для сотрудников секретной службы и чиновников, а в одном из домов располагалась телефонная станция. В один из обычных летних уикендов Рузвельт работал над своей коллекцией марок под звуки, которые издавала болтавшаяся туда-сюда сетчатая дверь. Затем он разложил пасьянс и решил поболтать со старыми друзьями, такими как Дейзи Сакли, Гопкинс и его спичрайтер Роберт Шервуд. Людям, которых летом 1942 года терзали те же мысли, что и Рузвельта, Шангри-Ла давала необходимый покой. Несмотря на весь патриотический пыл, война шла плохо. Восьмого августа, во время одной из первых крупных американских операций после Мидуэя, морскую оперативную группу из 11 тысяч человек бросили на пляжах Гуадалканала[227], а военно-морской эскорт отступил, чтобы избежать боя с японским флотом. Надомной работы было много, и зарплаты росли, но нормирование продуктов питания, контроль цен, ограничение заработной платы и запрет на продажу автомобилей (в результате чего у автодилеров по всей стране осталось полмиллиона непроданных машин) приводили к тому, что значительная часть доходов превращалась в облигации военных займов.

Летом также наблюдался рост расовой нетерпимости. Война привлекала на работу все больше афроамериканцев, и во многих штатах белое население выражало недовольство этим фактом. В июле Юджин «Бык» Коннор из Бирмингема, штат Алабама, написал письмо с жалобой правительству Соединенных Штатов. Коннор заявил, что Комитет по справедливой занятости (FEPC), созданный для оказания помощи афроамериканцам в переходе на тыловую работу, сеет разобщенность среди граждан. Коннор, который в 1960-х годах стал международным лицом американского расизма, также называл венерические заболевания «негритянской проблемой номер один» и призывал «возродить ку-клукс-клан, чтобы противостоять расовым переменам». Коннор закончил свое письмо 1942 года насмешкой: «Вы не думаете, что одной войны… на Юге достаточно?» В следующем году конфронтация между черными и белыми работниками тыла действительно привела к крупному расовому бунту, в результате которого погибли 34 человека, но это произошло в Детройте, а не на Юге.

Отношение Рузвельта к расовым вопросам было довольно парадоксальным. Он немедленно реагировал на случаи, касающиеся отдельных личностей. Когда на известного афроамериканского тенора Роланда Хейса и его жену напали в магазине, он выступил с заявлением. Президент не остался в стороне, когда военное министерство назвало чернокожих солдат, служивших за границей, «войсками обслуживания». Но в более глобальных случаях расовой нетерпимости он обычно отмалчивался. В 1942 году афроамериканцы составляли 10 % военнослужащих, но чернокожих офицеров при этом было всего 300, и только трое из них имели звание полковника. В основном взгляды президента на расовый вопрос совпадали с позицией его коллеги из Нью-Йорка, военного министра Генри Стимсона, еще одного богатого и привилегированного члена городской элиты. В мире этих двух мужчин «негр» рассматривался в основном как кто-то, ради кого нужно посещать благотворительные балы и финансировать бесплатные столовые. Как и многим представителям его класса, Стимсону было трудно видеть в афроамериканце воина. «Негру, – писал он другу, – все еще не хватает особой решительности, которая нужна командиру во время войны. Кроме того, социальное смешение двух рас в принципе невозможно». Однако для 1942 года взгляды Стимсона были относительно просвещенными. В Лондоне генерал Эйзенхауэр составлял «отчеты о проблемах с цветными войсками», а старшие командиры на Юге и на Гавайях протестовали против передачи «цветных войск» под их командование. Правительство Австралии, президент Республики Панама, губернатор Аляски, правительство Бермудских островов, британские власти на Тринидаде и различные южноамериканские лидеры также не хотели принимать чернокожие войска. К его чести, Стимсон отказался удовлетворить большинство правительственных запросов о выводе черных войск.

Афроамериканцам война, по крайней мере, предоставила новые рабочие места. Американцам японского происхождения она ничего хорошего не принесла. Война была игрой с нулевой суммой[228], разыгранной в декорациях американского Запада на фоне бескрайнего неба и мрачных равнин. Весной 1942 года Милтон Эйзенхауэр, директор Военного управления перемещений и брат генерала Дуайта Эйзенхауэра, рапортовал, что на тот момент 81 тысяча американцев японского происхождения находились во временных центрах сбора, 20 тысяч – в постоянных центрах перемещения, а 15 тысяч заблокированы в Восточной Калифорнии. В конце концов большинство задержанных были направлены в 11 лагерей для интернированных внутри страны. Во время визита в Белый дом весной 1942 года Милтон Эйзенхауэр докладывал президенту о лагерях, но о многом он умолчал, и о многом Рузвельт предпочел не спрашивать. В частности, речь не шла о том, как тысячи людей отправляются в путешествие в стиле «поторапливайся и жди» по центрам заключения после «грустного прощания с домами и фермами, построенными с таким трудом». В разговоре не фигурировал шок от прибытия в лагерь «Постон» в Аризоне, «Харт-Маунтин» в Вайоминге или «Топаз» в Юте, не упоминались адская жара и обжигающий холод, бесконечные ряды бараков, необходимость жить всей семьей в одной комнате, бюрократия и тоска, заборы из колючей проволоки и пулеметы, смотрящие в сторону задержанных во время утренней переклички. Существование лагерей не было тайной за семью печатями. Каждый, кто читал газеты, знал о них, и опросы показали, что общество одобряет эти меры. Даже Американский союз защиты гражданских свобод дал лагерям «зеленый свет».