— До Семен-дня в избу войдешь? — спросил Олег Иванович, поглядывая на стройку.

— Уж и не знаю, князь-батюшка.

— Надо бы. Не в бане же опять зимовать.

Старик осмелел.

— Коль, князь-батюшка, ты не забрал бы у меня Федота, взошел бы. А без евонных рук — и не знаю…

— Есть ведь у тебя серебришко — нанял бы мастеровых плотников, посоветовал князь.

— Ох, княже! — вздохнул старик. — Уж рассосалось серебро… Посуди сам: лошадку купи, корову, овец заведи… За что ни возьмись — все надо покупать. На какие деньги наймешь чужих-то мастеровых? Семья — эвон какая! Одних внучат — ворох! Тяжело, князь-батюшка, опосля татарова нашествия кормить такую ораву…

Князь на эти справедливые слова ничего не ответил. Старик вдруг спросил:

— А что, княже, верно ай нет — Мамай идет на Русь?

— Есть такие вести, — сказал Олег Иванович. — А чтоб проверить их послал встречь боярина Епифана Кореева.

Старик покачал головой — страх мелькнул в его глазах.

— Не дай Бог… Как бы не разорил град внове. Что ж тогда — в петлю? О, горе!..

— На сей раз постараюсь не пустить его на Рязань, — сказал Олег Иванович.

Он дал знак казначею, и тот запустил руку в калиту — висевший на его поясе кожаный мешочек. Щепоть рваных по краям серебряных рязанских монет, Федотова чекана, с приятной тяжестью легла в ладонь старика. Савелий низко поклонился и растроганно сказал:

— Дай Господь побольше здоровья тебе, князь-батюшка…

Князь тронул коня, выехал из ворот и, правя ко дворцу, слегка опустил голову — не без горечи размышлял об утратах, понесенных рязанцами от набегов татар, о вечном страхе простых людей перед лицом новых войн. Но и о другом думалось ему невольно — коль удастся уберечь свою землю, — то лишь ценой сложения крестного целования Дмитрию Московскому, тайного отказа от своих обязательств перед Москвой.

Как русскому православному князю ему было жаль другого русского православного князя, одного из самых сильных на Руси, которого Мамай замыслил унизить, лишить его титула великого князя Владимирского, а, может быть, и изгнать из Москвы. Жаль было его бояр, его православных подданных. С другой стороны, он ясно отдавал себе отчет в том, что откажись он от союза с Мамаем и Ягайлой, — то тогда его самого ожидала бы жалкая участь; его самого, бояр и подданных, таких, как тот же кузнец Савелий с сыновьями и внучатами.

Олег Иванович многое сейчас дал бы за то, чтобы Мамай вдруг отказался от своего замысла, и тройственный союз распался бы сам собой. Но — увы! Мамай шел, тучей наплывал на Русь. Оставалось делать то, что Олег и делал, — с выгодой для себя использовал промежуточное, меж Ордой и Московской землей, пространственное положение.

Через десять дней рязанское посольство: Епифан и Благоденя, их слуги, воины, обозники — были уже в Червленом Яре, диких привольных местах близ устья реки Великая Ворона1. Травы здесь были по пояс и по плечи человеку. Вскоре им встретилась ордынская разведка. Начальник разведки приставил к посольству двоих конников в засаленных бешметах — сопровождать к ставке Мамая. Встретились с более крупным конным разъездом, и прежние пристава сменились новыми. Через полдня стали попадаться на глаза гурты коней, стада овец, верблюдов. Вдали, на пригорке, сверкнул белый шатер, окруженный множеством шатров и юрт поменьше. Один из приставов, кривоногий ногаец в сандалиях из невыделанной кожи отправился докладывать о прибытии рязанского посольства. Епифан, уверенный в том, что принят будет в лучшем случае завтра, велел распрягать коней, раскладывать костер для приготовления каши, вынимать из сундуков одежду на просушку: шитые золотом и серебром кафтаны, порты, сафьяновые сапоги.

Солнце, даже и за полдень, палило нещадно. Над степью струился, дробясь и дыбясь, горячий воздух. В чистом небе, пластая крылья, парили коршуны. Распряженные кони звонко охлестывали себя хвостами, размазывая по крупу мошкару и оводов.

Епифан влез на повозку и посмотрел в сторону Мамаевой стоянки. Вкруг шатра шло беспрерывное мельтешение конников. Всадники скакали и рысили туда и сюда. Их как будто то притягивали на ниточке в шатер, то отпускали. Епифан увидел: к стоянке рязанцев скачут трое всадников. Епифан спрыгнул с повозки и поспешил в шатер.

Когда ордынцы к нему вошли, он сидел на покрытой красным сукном скамейке. Руки уперты в широко расставленные колени. Синие глаза искрились добродушным умом. Ордынцы встали перед ним в почтительном поклоне, прикладывая руки к груди. Епифан встал, поклонился всем троим, рукой коснулся ковра.

— Кашкильды1, — отрывисто сказал старший, одетый лучше других, — на нем был добротный полукафтан с кожаной оторочкой, а к поясу пристегнута сабля с золоченой рукоятью. — Я твой пристав. Звать меня Ахмет.

Епифан спросил по-татарски, поздорову ли хан Мамай, а также его жены и сыновья, и, получив утвердительный ответ, сказал, что он имеет наказ князя Олега Ивановича лично встретиться с царем и передать ему грамоту.

— Хан ждет тебя посейчас, — сказал Ахмет. — Сбирайся. Велено тебе разбить лагерь на этом же месте, но своевольно запрещено разъезжать по всему стану ордынского войска. А если захочешь объездить стан — то только с разрешения самого великого хана.

"Что случилось? — размышлял Епифан. — Цари так поспешно не принимают… Да и воли не дает…"

— Не в охотку ли тебе, Ахмет, и твоим друзьям испробовать рязанской бузы? — предложил Епифан, под видом изъявления гостеприимства желая несколько оттянуть время, чтобы попытаться что-нибудь выведать. — Прохор, распорядись принести холодненькой бузы.

При крещении получивший имя Прохор, Благоденя проворно вышел из шатра и через несколько минут вернулся сопровождаемый двумя слугами с бочонком рязанского напитка. Тотчас были наполнены деревянные чаши. Пристава выпили и похвалили напиток, особенно за то, что он прохладный. Епифан сказал, что буза — со льдом, и тут же вопросил:

— Скажи, Ахмет, коль не секрет, почему царь царей принимает меня столь скоро? Прежде такой чести я не уподоблялся.

— Хан почитает рязанского коназа самым близким своим другом, — сказал Ахмет. — А ты — его посольник.

"Да, что-то случилось", — думал Епифан, направляясь с Доброденей и слугами в сопровождении приставов к шатру Мамая.

На трех повозках везли дары, гнали табун коней — тоже в дар Мамаю, эмирам, темникам. Все чаще встречались юрты на колесах. Возле них на деревянных треногах там и сям висели занавешенные рядном от солнца и мух зыбки с младенцами. Всюду бегали дети — с маленькими луками и колчанами для стрел, палками, хворостинами. Увидели и пришедший из далекой страны караван верблюдов с товарами — купцы и их слуги, развьючив верблюдов, раскладывали на траве шелка, оружие, вина, различные восточные сласти, кади с пшеном, пшеницей…

Чем ближе к шатру Мамая, тем юрты и шатры все роскошнее. Но вот и он, белый шатер царя — над ним стяг с полумесяцем и рядом воткнуто в землю длинное копье с конским хвостом. Перед входом — шеренга стражников. При каждом — копье, сабля, нож. Епифан уверенно прошел внутрь шатра, под обзор десятков пар узких глаз. И сам Мамай, и эмиры, и темники встретили его доброжелательно, как и подобает встречать посольство дружественного государства.