— Крепко, крепко правит. Порядок у него.

— Еще и Сарай возьмет. Вот увидим!

— Царь царей…

Но снова раздался упрямый голос Ковылы:

— А все ж — незаконный он царь — вот я о чем. Вот что мне, братушки, не во ндрав…

Все оглянулись на князя. Никто из них ещё ни разу не заговаривал о незаконном царствовании Мамая — избегали такого разговора потому, что уже вступили с ним в единачество. И вот — прорезалось. Что ж — рано или поздно. Олег Иванович чувствовал себя прижатым к стене, ибо вопрос о незаконности Мамая тревожил и его.

— Бояре! — сказал он. — Вы хощете знать мое мнение. Я его не скрываю: в своем государстве я не потерплю подобной незаконности. А в чужом — пущай они там сами меж собой разбираются. Им жить — им и решать. Мы же вынуждены считаться с Мамаем: он, а не кто-либо другой чаще и больше всех нас беспокоит и вынуждает нас вести с ним дела…

После этого рассуждения князя бояре вновь взялись за кубки и закуски, не обратив внимания на то, что с востока надвигалась синяя туча, что закрылись цветы одуванчика, усилился запах донника и с кустов ивняка на берегу озера стекали капельки выделяемой листьями воды. И когда раздались первые, ещё добродушные раскаты грома, иные застольники так отяжелели, что клали головы на стол. Положил посреди тарелей голову и Ковыла Вислый. Очередной удар грома был так силен, и такой хлынул ливень, что иные бросились в шатер и под телеги. Князь оставался за столом, с отчаянной веселостью принимая на себя потоки дождевой воды с небес. И вдруг от взмокревшей скатерти поднял голову Ковыла:

— За… за Мамая — живот отдавать? — и вновь уронил голову.

Олег Иванович велел Каркадыну, своему главному телохранителю, с бережением положить его на повозку, а Глебу Логвинову приказал сворачивать застолье. Вскоре возвращались в Переяславль. Ливень прекратился так же внезапно, как и начался, и над градом стояла радуга. Вдали вяло, спотычливо прокатывался громок.

Настало утро отъезда Епифана в Орду.

Князь с сыновьями Федором и Родославом (оба уже в отроческих летах), священниками, боярами проводил Епифана до Старорязанских ворот, над коими висела икона Параскевы Пятницы, покровительницы торговли. С холма, как на ладони, просматривался торг внизу, на берегу Лыбеди. Солнце вставало из залесья и било вдоль по реке, и она сверкала как гигантская серебристая рыба.

Прощаясь с Епифаном, князь советовал тому при встрече с Мамаем звать его не иначе, как царем царей, ни малейшим намеком не выдать подлинного отношения рязанцев к его незаконному сану великого хана, вновь просить Мамая идти к Оке в обход Рязанской земли, подтвердить Олегову верность тройственному союзу и примечать все: сколько сил у Мамая и каких. Напоследок князь попросил Епифана передать в дар Мамаю кроме коней, соболей и соколов ещё и беркута, на редкость удачливую в охоте ловчую птицу, любимую самим Олегом. Когда слуги понесли клетку с могучим белым беркутом к посольскому обозу, то все невольно посмотрели на его хищно изогнутый красный клюв. На голове его был колпачок. Все как будто ждали чего-то необыкновенного: дикого ли хохота хищника или режущего звука когтями по дереву.

Птица вела себя спокойно.

— Ну, с Господцем! — сказал Олег Иванович и, приподнявшись на стременах, обнял и поцеловал посла. Священник окунул веник в бадейку с освященной водой, окропил ею Епифана и его спутников: Благоденю, десятка три конных и столько же обозных. Княжичи Федор и Родослав поехали провожать посольство за город, а князь с боярами стоял у ворот. С того берега Лыбеди Епифан обернулся и махнул рукой. Князь ответил и только тогда повернул коня к воротам.

Возвращаясь в детинец 1, князь завернул ко двору кузнеца Савелия. Переяславль Рязанский все ещё кое-где отстраивался после сожжения его мамаевыми ордынцами. Дворец-то князя, хоромы бояр да богатых купцов давно уже подняты из пепла, сверкают многоцветно выкрашенными крыльцами, теремами и коньками нарядно и весело, а на подворьях простых горожан все ещё постукивают топоры. Все реже, но ещё тащатся во град телеги со строевым лесом, мхом, глиной на кладку печей. Там и сям над оградами дворов возвышаются стропила.

Сгоревшая усадьба Савелия Губца была обнесена новым дубовым частиком. По-над частиком высились стропила дома. Стройка на усадьбе кузнеца развернулась после того, как князь велел выдать из казны изрядную толику серебра в виде откупной — незадолго перед тем он открыл монетный двор и сманил на него Федота, зятя Савелия.

Федот после гибели Карпа под Скорнищевом женился на овдовевшей Варе и жил в доме Савелия. Старик считал брак удачным — его душа была спокойна за судьбу внука, рожденного Варей от Карпа. К семейным обязанностям Федот относился серьезно, а умелые руки его обеспечивали достаток семье. Поначалу старик не хотел отпускать Федота на монетный двор, но против серебра, предложенного ему князевым казначеем, не устоял.

Приостановясь в воротах, Олег Иванович невольно засмотрелся на кипение жизни во дворе Савелия. Сам старик, согнувшись над бревном, тюкал и тюкал топором, и сивая борода его торчала цветущим кустом черемухи. Щепа у его ног отсверкивала на солнце янтарной смолой.

Сыновья Миняйка и Иван устанавливали стропила, а младший, Павел, постукивал молотом в новой кузне, пока единственной вместо сожженных татарами трех. Кузня, большой хлев и баня, служившая временным жильем, вот и все, что успела построить семья кузнеца. Одна из женщин развешивала на веревки выстиранные порты и рубахи, другая стряпала в бане, третья перебирала овечью шерсть, сложенную на дерюжьей подстилке. Старуха, согнувшись и поглядывая из-под низко надвинутого плата, сидела на пороге бани: была, видно, немощна. Отрок лет десяти скручивал из конского волоса рыболовную лесу, двое других стреляли в глухую стенку бани из детских луков, ещё двое, поменьше, без порток гонялись друг за дружкой верхом на хворостине. Девочки, пять или шесть, кормили просом цыплят, таскали в баню щепки, плели рыболовную сеть, а две самых меньших играли на земле в бисюрки.

Первым увидел князя кривой Миняйка.

— Батюшка! — и предупредительно кашлянул.

Савелий поднял сивую голову, воткнул топор в бревно и, оправив на себе рубаху, степенно пошел навстречу. Соображал — для чего припожаловал к нему во двор сам князь? Война? Возьмет сыновей в посоху? Встал на колени, приложился лбом к земле. Тем временем и сыновья слезли со сруба и встали на колени. Повинуясь взгляду князя, стольник Глеб Логвинов соскочил с коня, бережно взял старика под мышки и помог встать.

— Стой и не ломайся в коленках, — сказал ласково.

Такое мягкое обращение с ним обычно свирепого стольника успокоило Савелия. Тем паче, что и сам-то князь посматривал на него дружелюбно, как-то по-родственному. С тех пор, как погиб под Скорнищевом Карп, князь, зная обстоятельства его смерти, невольно проникся сочувствием к семье Савелия. Вернув себе престол, вспомнил о горе, постигшем Савелия, и подарил ему коня. И в дальнейшем время от времени оказывал ему внимание и кое-какую помогу.