локальной группы и, возможно, близости к источнику воды, не существовало особых преимуществ в том, чтобы находиться именно в определенной локальной группе, а не в другой.

Кроме того, отсутствие группирования внутри общины – это еще одна причина полагать, что общество, вероятно, было чрезвычайно важно для его представителей. В настоящее время мы тратим массу усилий, посвящая себя принадлежности к группам, которые меняются в зависимости от того, посещаем ли мы церковь, или тренируемся со своей командой по боулингу; этот меняющийся аспект идентичности называется групповой идентичностью[304]. В общине все эти усилия, вероятно, были связаны только с единственной принадлежностью к группе (помимо нуклеарной семьи), которую имели большинство кочевников, – их обществом. Другим свидетельством, указывающим на то, что жизнь в обществе полностью выражала их мировоззрение, является тот факт, что локальные группы не отделяли верования (обычно напрямую связанные с природой) от других аспектов жизни. Более того, ритуалы, развлечения и обучение – все вопросы, за исключением дел семейных, – были неотъемлемой частью их взаимоотношений с обществом в целом[305].

Как и в современных обществах, почти не имело значения, что люди взаимодействовали с некоторыми членами общества чаще, чем с другими: сосредоточение внимания на идентичности и принадлежности к обществу в целом делало связи между всеми членами этого общества такими же отчетливыми, если не более, как и связи между гражданами современного государства.

Правление на основе обсуждения

Когда канадский антрополог Ричард Ли спросил у бушмена, есть ли у его народа вожди, мужчина хитро ответил: «Конечно, у нас есть вожди! На самом деле мы все вожди. Каждый из нас – сам себе вождь!»[306]

У локальных групп не было такого рода занятий, как руководитель. Каждый, кто желал принимать решения за других, представлял собой проблему для людей, день за днем проводящих большую часть своей жизни в маленьких группах в условиях ограниченности личного пространства. Оружием против стремящихся управлять другими были насмешки и шутки, которые также часто использовали, чтобы поставить на место хвастающихся своими умениями или превосходством. Следовательно, напыщенность не помогала стать влиятельным: для поддержания бесперебойной экономики локальной группы требовались навыки тонкого общения, целью которого было, по словам одного антрополога, «убедить, но не командовать»[307].

Главной была скромность. Социально успешный член локальной группы был дипломатом и мастером ведения переговоров, который деликатно, без нажима вел спор и уступал людям с лучшим пониманием обсуждаемой ситуации. Неудивительно, что охотникам-собирателям нравились игры, в которых было меньше соперничества, чем в современных. За некоторыми исключениями, такими как, например, перетягивание каната или развлечение мальчишек-бушменов, бросающих палочки в кочку, чтобы посмотреть, чья палка отскочит дальше всех, победа не была целью[308].

Человек, конечно, мог по необходимости взять на себя ведущую роль в ограниченном смысле, как делаем мы все время от времени. Такой лидер мог появиться, когда требовались решительные действия, но не было возможности для обсуждения проблемы. Такая ситуация наблюдается у животных, например, когда заинтересованная львица возглавляет нападение на зебру. Или, возможно, особь обладает ценной информацией, как в случае, когда вернувшаяся медоносная пчела-разведчица исполняет виляющий танец, сообщая другим пчелам, где именно искать цветы.

Локальные группы подавляли любые настойчивые проявления претензий или попыток руководить другими, используя иерархию обратного доминирования[309]. Большинство вступало в сговор, чтобы остановить эгоцентриста, властолюбца, хвастуна. Похожая тактика в зачаточной форме наблюдается, когда шимпанзе или пятнистые гиены все вместе нападают на нарушающую правила особь. Однако в локальной группе эти действия были достаточно эффективными, чтобы разрушить любую строгую иерархию приматов, унаследованную нашими предками[310]. Инверсии доминирования не были непогрешимыми. Все мы знаем из собственного горького опыта, что преуспевающие тираны могут вступить в сговор, например когда хулиганы, действуя заодно, наносят серьезный ущерб на школьном дворе. Но подобная борьба за власть, вероятно, имела ограниченный успех. Антропологи любят говорить, что охотники-собиратели могли «проголосовать ногами». Когда страданий было слишком много, они уходили в другую локальную группу. В силу того что задиры никоим образом не могли получить политический контроль над всеми локальными группами, их можно было безопасно избегать.

Поскольку никто не мог доминировать и группа сопротивлялась попыткам помыкать ею, то это создавало равенство в локальных группах. Примеры подобной эгалитарности встречаются и у животных: луговые собачки, афалины и львы тоже не имеют лидеров, и у них слабо выражено доминирование. Для сравнения: жизнь под руководством даже самого заботливого доминантного шимпанзе может стать трудной, когда мелкие сошки борются за место.

Отсутствие различий в том, что касается обладания властью или влиянием, больше всего напоминает общественных насекомых. Легко предположить, что за всю их результативную суету кто-то отвечает, но нет. Думаете, царица возглавляет колонию? Она не стоит во главе армии, не отдает приказы строителям гнезда или помощникам-нянькам. Считайте, что она влачит жалкое существование. После одного стремительного спаривания царица муравьев всегда находится под землей. Ее единственная роль заключается в откладывании яиц. Тогда как каждый рабочий действует самостоятельно в толпе или выполняет задачи вместе с теми, кто оказался поблизости, и ест, спит и работает как захочет.

Свойственна ли эгалитарность общественным насекомым? Рабочие муравьи у видов, для которых характерна наибольшая сосредоточенность на колонии, не дерутся даже в тех случаях, когда еды опасно не хватает. Тем не менее они демонстрируют своего рода инверсию доминирования в одном случае, когда возникают социальные разногласия. Рабочие-патрульные у пчел и некоторых муравьев и ос уничтожают яйца, отложенные другими рабочими, которые посмели соревноваться с тем, кто по праву откладывает яйца, – с царицей[311].

Эгалитарность охотников-собирателей не означала абсолютную честность, и это не всегда было применимо по отношению к семьям: некоторые отцы семейств всегда правят железной рукой[312]. И хотя различия в том, что касалось материального богатства, были малы, люди в разной степени владели искусством дипломатии и другими навыками, что порождало неравенство. В этом локальные группы больше всего напоминают мне львов, эгалитарный вид, в котором отсутствует иерархия доминирования, но при этом между животными часто происходят стычки, вплоть до убийства. Равенство означает равенство возможностей, а не результатов. У людей оно никогда не появляется спонтанно. По словам специалиста по социальной антропологии Дональда Тузина, «по крайней мере, для американцев слово “эгалитаризм” имеет благородное джефферсоновское значение и вызывает в памяти образы суровых, порядочных, одетых в выделанную оленью кожу пионеров, которые вместе трудятся в гармонии, на благо всех и каждого. Истина же совершенно противоположна: эгалитаризм – это довольно жестокая доктрина, поскольку подразумевает неусыпную бдительность и интриги среди членов общества, так как они