Ле Бозон приблизился к умирающему слуге, опустился на корточки и бегло осмотрел его. Затем подобрал несколько глиняных осколков разбитого кувшина, понюхал их, окунул палец в разлившуюся на полу лужу вина и тоже поднес к носу. Наконец Ле Бозон поднялся.

— Скорее всего, это аконит, — сказал он. — У него сладковатый привкус, и в вине его не различишь…

— Яд! — в ужасе прошептал Мерове. — Ты уверен?

— Поверьте мне, я с этим уже сталкивался…. Отравленный слуга тем временем содрогался во все более резких конвульсиях, мучительно хрипя.

— Эй, унесите его, — приказал Ле Бозон остальным. — Пусть подыхает на улице…

Видя, что все слуги воспользовались случаем, чтобы ускользнуть, он устремился вслед за ними к выходу и схватил первого попавшегося за рукав.

— Ну-ка скажи — он пил это вино?

— Я не знаю, сеньор…

— Кто-нибудь еще пил вино? Никто? А пробовал кто-нибудь эти блюда? Говорите, или все умрете, как он! Один из слуг, лицо которого побелело от ужаса, наконец, нерешительно проговорил:

— Сеньор, по дороге из кухни сюда мы иногда пробовали блюда или вино…

— А он пил?

— Он как раз нес кувшины, сеньор…

— А сам ты что пробовал?

— Ветчину, сеньор…

— Это все? А остальные?

Слуги опустили головы, не отвечая. Ле Бозон раздраженно сунул отвечавшему слуге мелкую монету и жестом отпустил всех.

— Унесите все блюда, — велел он. — А тебя, — обратился Ле Бозон к слуге, который отвечал на его вопросы, — я беру к себе на службу. Проследи за тем, чтобы комнату очистили и окурили благовониями.

Затем он вывел Мерове наружу, подальше от ужасного смрада, заполнившего всю комнату. Не отвечая на вопросы Мерове, Ле Бозон купил хлеба и два яйца у торговки-разносчицы и сел прямо в снег у стены базилики.

— Съешьте, — сказал он, протягивая одно яйцо Мерове. — По крайней мере, вы не рискуете отравиться.

— Нас хотели отравить! — Мерове едва сдерживался, чтобы не кричать во весь голос. — Здесь, в святом месте!

— Нет, это вас хотели отравить, — возразил Ле Бозон. — Хотя, конечно, и я умер бы вместе с вами. Думаю, это никого особенно не огорчило бы, кроме моих дочерей.

— Это отвратительно… Я не собираюсь оставаться здесь, ожидая, пока меня убьют!

— Да, согласен…. Ваши враги более могущественны и кровожадны, чем мои, монсеньор. Рано или поздно они доберутся до вас. Он очистил яйцо и отбросил скорлупу в сторону.

— Ну а что с пророчеством? — спросил он полушутливым тоном. — Что сказали вам священные книги?

— Предрекли, что я буду наказан за богоотступничество, — ответил Мерове, вздыхая. — И что меня предадут моим врагам… что-то в этом роде.

— Я понимаю, куда клонит епископ. Он хочет сказать, что вы в опасности, потому что отказались от монашеской рясы. Наденьте ее снова, будьте священником, и никто не осмелится вас тронуть. Хотя Григорий, конечно, прав. Если бы вы были священником, ни у кого не было бы нужды вас убивать. Мерове слабо улыбнулся и покачал головой.

— Я открывал книги наугад, Гонтран. Это не было подстроено заранее.

— Вот как…

Некоторое время они молча ели, наслаждаясь лучами зимнего солнца, показавшегося из-за облаков. Потом Ле Бозон заговорил снова:

— Я тоже недавно был у одной прорицательницы. Некогда она предсказала совершенно точно день и даже час смерти вашего дяди Карибера. Мне она сказала, что король Хильперик преставится через год и королевство перейдет к вам.

— Это правда?

— Я говорил об этом с епископом, но он посмеялся надо мной. Не следует полагаться па пророчества дьявола, ибо он отец лжи — так он сказал. Но я все же в это верю.

Мерове вспомнил, как обменялись взглядами Ле Бозон и епископ, когда речь зашла о Божественном пророчестве. Значит, Гонтран не лгал — он действительно был у предсказательницы.

— А что еще она говорила?

— Ну, остальное было обо мне, — улыбнувшись, ответил Ле Бозон.

— Все равно скажите…

— Ну, если уж вам так хочется знать, она сказала, что в ближайшие пять лет я стану королевским военачальником. А на шестой год получу сан епископа в городе на левом берегу Луары.

— Тогда понимаю, почему это не понравилось епископу. Наверно, вам был обещан его город!

Гонтран не засмеялся в ответ на шутку Мерове — напротив, он взглянул на него с такой серьезностью, что улыбка на лице молодого человека померкла.

— Если я увезу вас отсюда и вы станете королем, вы сделаете меня своим военачальником?

# # #

Без сомнения, они бы меня убили. Рано или поздно, может быть, после долгих лет заточения в каком-нибудь монастыре. Так происходило у франков в их собственных семьях. Все смерти, все скорби, которыми был отмечен мой жизненный путь, вовсе не выглядели чем-то из ряда вон выходящим по сравнению с участью большинства франкских владык.

Мне казалось, что я обрела свободу и теперь нахожусь в безопасности; я обманывалась. Я стала помехой не только для моих врагов, но и для остразийской знати, которая, трусливо разбежавшись по углам при известии о смерти Зигебера, теперь плела заговоры, собираясь занять его место.

Оказавшись в Метце после долгого изнурительного пути, я испытала на собственном опыте и то, сколь пренебрежительно было отношение франков к женщинам. Как и несчастная вдова Карибера, бесстыдно ограбленная Гонтраном, как Одовера, первая жена Хильперика, я больше ничего не значила в их глазах. Я больше не была королевой, я была лишь матерью короля. Мой дорогой Готико, вернейший из верных, настоял на коронации Хильдебера, несмотря на то, что моему сыну было всего пять лет, и заставил замолчать всех тех, кто претендовал на трон. Но после смерти Зигебера многое изменилось… И это, увы, было только начало.

577 г.

Все было превосходно. Аквитанское вино, жареные лебеди и молочные поросята на золотых блюдах, танцовщицы, жонглеры и фокусники, непрерывно сменявшиеся на квадратной площадке между расположенными под прямым утлом друг к другу столами, убранство парадного зала королевского дворца в Метце — разноцветные драпировки и гобелены. Однако обстановка на пиру, несмотря ни на что, была мрачной.

Сидя по центру главного стола, маленький король Хильдебер с трудом удерживался от того, чтобы не заснуть. Ему налили вина, не разбавляя его водой, и для шестилетнего ребенка этот напиток оказался слишком крепким. Слева от Хильдебера сидел герцог Раушинг, провозглашенный остальной знатью регентом королевства — возможно, благодаря сказочному богатству, которым он обладал, или тому, что он был одним из внебрачных сыновей покойного короля Хлотара. Даже если этот факт был весьма сомнителен, все же передача власти сводному брату Зигебера означала некую преемственность династии. Справа от Хильдебера сидел епископ Эгидий, митрополит Реймский. Эти два человека, сидевшие рядом с юным королем, были настолько несхожи, насколько это вообще можно было вообразить. Епископ был сухощав, гладко выбрит, и даже морщины на его красивом породистом лице, казалось, придавали его чертам мудрость и величие; у Раушинга были всклокоченные нечесаные волосы, лицо в красноватых прожилках, и весь он казался воплощением грубой силы и свирепости. Римский епископ и франкский воин. Интриган и грубиян… Королева Брунхильда сидела справа от Эгидия, а рядом с ней — Готико, воспитатель короля. Открыто ничего не делалось для того, чтобы отстранить их; однако новая аристократия мало-помалу оттесняла бывших приближенных Зигебера. В безумии первых недель, последовавших за известием о его смерти, а также за новостями о пленении королевы, знатные люди королевства, которые называли себя Оптиматами — Лучшими, как некогда патрицианская элита в Риме, взяли власть в свои руки. Коронация Хильдебера помешала им пойти дальше, однако мало кто из них был готов повиноваться малолетнему ребенку. Брунхильда быстро убедилась в этом, прибыв в Метц, и если прежде она думала, что сможет править от имени сына, теперь ей пришлось отказаться от этого намерения. С ней обращались, оказывая все почести, подобающие матери короля, однако этот статус не предполагал никакого влияния на государственные дела.